Вот осталась позади Чешская земля, и караван ступил на землю Баварии; тут увидел Детмар, что дело заваривается серьезное. Стали попадаться ему навстречу воины, рабы, носильщики, повозки, стада, женщины, шайки разудалых молодцов. В городах, мимо которых проезжал епископ, царило небывалое оживление. Как-то остановил он свой караван перед каким-то укрепленным городом, пораженный зрелищем обезумевшей толпы, которая давилась, стремясь поскорее войти в ворота города, такие узкие, что в них не разъехаться и двум мулам.
Детмар был человек миролюбивый, его ученая, благочестивая мысль постоянно пребывала в движении.
Вплоть до этой поездки он проводил время в переписывании Священных текстов или в размышлениях о Божественных тайнах. Пальцы его правой руки, стоял ли он за своим аналоем или расхаживал по комнате, вечно были сложены щепотью, как бы сжимая перо, а голова опущена под бременем ученых знаний или смирения. Одним словом, осанка у него была как у писаря. На воина он никак не походил. Его набожная душа ужасалась войны, и неприятно ему было видеть бедняг, обезумевших до того, что готовы были погибнуть в давке у ворот. Отвернулся он от недостойного зрелища и стал молиться, чтобы Бог принял души тех, кто будет задавлен.
Кончив молитвы, поспешил Детмар от этого тесного места к широкой дороге. И продолжал путь через луга и рощицы, пока не наткнулся на кучку оружных людей: они выскочили внезапно, хотя шум, производимый ими, слышался уже издали. Уловив этот шум, епископ приказал своим людям убраться с дороги, а сам, словно по чьей-то чужой воле оставшись на месте, смотрел на приближавшихся. Вот вынырнули из облака пыли копья, затем коровьи рога, потом стали различимы корзины с кормом для скота, бурдюки, перевязанные свяслом, — и наконец люди, нагруженные щитами или предметами, годными как для кухонных дел, так и для битвы.
При виде их епископа Детмара охватило отвращение к путешествиям. Проклял он препятствия, которые предстояло ему преодолеть, и вымолвил:
— Эти люди одержимы дьяволом! Куда, прости, Господи, спешат они? Сдается мне, не здравый смысл руководит ими, но какие-то страсти, достойные проклятия!
Слуга епископа, полагая, что от господина его ускользнула подлинная причина такой безумной спешки, объяснил ему:
— Люди, которые бегут нам навстречу, и те, что давились в воротах, — подданные герцога Генриха. Баварский государь рассорился с императором и объявил ему войну, и теперь на полях брани решится, на чьей стороне правота.
Тем временем к ним подошли несколько человек из встречных и спросили епископских людей, откуда и с какими целями те явились. Узнав, что пришли они из Чешской страны, бавары подивились тому, что многие из них говорят на понятном языке, и предложили уделить им немного от своих припасов. Итак, бавары повели себя дружески, однако это не уменьшило негодования епископа.
Он не вкусил ни кусочка из предложенного, резко оборвал разговоры и, повернув коня, двинулся обратно к границам Чехии. Во время езды его вечно размышляющая голова покачивалась над круглым воротником, а ладонь, отпустив поводья, охватывала подбородок.
Погруженный в мысли о беспокойстве, пожирающем людские средца, добрался епископ до границы. Очутившись уже в пограничном лесу, поднял он взор к своду из древесных ветвей и сказал:
— В мире и покое переждем время битв в этом прекрасном краю. Когда император покарает мятежных бавар, мы пойдем вдвое быстрее, чем могли бы двигаться теперь, когда дороги кишат разбойными толпами.
Ветер, налетевший издалека, нагнал темные тучи. День клонился к вечеру, лес и горы окутали сумерки, которые — не свет и не тьма, но имеют приятность и того, и другой. И показалась епископу Чешская земля землею мира, и почувствовал он, что любит ее всей силой души, любит так же, как Саксонию, как Рим, как детей своих, рожденных на супружеском ложе. Вдвойне дорога была эта земля ему теперь, когда он возвращался, оставив за спиной грохот войны. Сейчас он более чем когда-либо возмущался баварами. Не было у него к ним ни малейшей склонности, во-первых, как у сакса родом, а во- вторых, как у человека, желающего добрых отношений с императором. И епископ был счастлив, что возвращается в Чехию, которую называл своим родным домом; он имел в виду свою резиденцию, свою просторную комнату с почерневшими потолочными балками, с ее аналоем — чем-то вроде высокой конторки, за которой можно писать стоя.
То обстоятельство, что родился Детмар в другой стране, мало что могло изменить в этой привязанности, ибо люди тех давних времен не обладали чувствами, которые повелевали бы точнее различать подобные вещи. Если говорить о национальной принадлежности, то епископ верил, что его долг — быть прежде всего католическим священником. Он говорил на латыни, выучился и чешскому языку и пользовался им с радостью ученого человека. Любовь же свою он делил между той страной, где жил, и той, которую покинул когда-то. Ни одной из них не хотел он оказать предпочтение, но место, где лежали его письменные принадлежности и где он находил столь же ученую братию, было все же милее его сердцу.
В ночь, когда епископ Детмар возвращался в Чехию, светила полная луна. Она сияла внутренним сиянием и, сама неподвижная, плыла через летучие облака, и те изменялись, принимая облик то страшного чудовища, то мирно пасущихся кротких ягнят. Очарованный игрой света и теней, епископ не отрывал взора от Селены, и в грудь его вливалось дуновение покоя. Наступила ночь, но, вопреки обыкновению, Детмар не сошел с коня, а все ехал и ехал дальше. Дорога спускалась под гору, край окутывал сгустившийся сумрак, и пелена испарений лежала на кронах деревьев. Повсюду царил мир — но вдруг, так же, как было и в Баварии, из-за поворота вынырнула группа конных и пеших людей, вооруженных до зубов.
Сперва епископ подумал, что встретил охотников, но увидев, как много их и сколько при них рабов и повозок со странным грузом, понял, что это военный люд. Остановившись, он с робостью обратился к человеку, ехавшему во главе оружных. Заговорил он сначала по-латы-ии, затем по-чешски, на обоих языках призывая этих людей вести себя пристойно, ибо тот, кто к ним обращается, — епископ. Но голос Детмара был слишком тих, и тогда слуга его, немец, опасаясь, что встречные не расслышали высокого звания его господина, закричал, приставив ладони рупором ко рту:
— Епископ! Вы встретили поезд епископа!
Но оружные люди ответили смехом и звуками рога, и смех их становился тем неучтивее, чем громче кричал слуга. Наконец тот, кто возглавлял воинов, человек с русой гривой, скомандовал атаку и метнул в епископа копье. Копье просвистело мимо уха слуги и вонзилось в дерево совсем рядом с головой Детмара. В то же мгновение всадники ринулись вперед, и Детмар, едва успев разглядеть поднятые копья и сверкнувшие мечи, обратился в бегство; вся его дружина последовала за ним, спасаясь изо всех сил. Во время этой бешеной скачки, увы, встречались им еще и другие отряды, и в конце концов епископ со своими людьми был загнан Бог весть куда.
После всего этого Детмар окончательно потерял направление, и поезд его забрел далеко на север. После долгих блужданий, только на третий день, выбрались они на проезжую дорогу. Тут нагнали они оборванного монаха, который с посохом и сумой шел себе вперед, ни на что не обращая внимания. Детмар спросил его:
— Куда держишь путь? Какова твоя цель?
— Иду я в город по названию Жичь, где сидит епископ.
Услыхав такой ответ, Детмар не сразу решился расспрашивать дальше и не знал, называть ли свое имя: он хорошо помнил, что Жичский епископ в ссоре с князем Болеславом.
«Как поступишь?» — вопросила епископа осторожность.
«Откроюсь монаху», — ответила доверчивость.
И Детмар рассказал ему, кто он такой, откуда едет и чего ищет. Дружина его измучена, три человека тяжело пострадали, упав с лошади, и не могли продолжать путь, не восстановив сил.
— Тогда не возвращайтесь в Чехию, — посоветовал нищий монах, узнав обо всем этом. — Ступайте со мной, я доведу вас до монастыря, где вам окажут прием, достойный епископской дружины. Там вы залечите раны, и я, изнуренный голодом, насыщусь вместе с вами.
Тем временем чешские войска соединились с отрядом, посланным на баварскую войну польским князем Мешко, зятем Болеслава. Но счастье изменило союзникам. Генрих Баварский был разбит, а власть императора Оттона II упрочилась.
