возвышении, но пониже княжеского престола, стоял Бржетислав. Тогда Яромир спросил, с какой стороны стоят Вршовичи. Ему ответили, но князь попросил, чтобы тот, кто ответил, взял бы его руку и протянул в том направлении. Это было исполнено, и князь заговорил. По хорошо сохранившемуся свидетельству сказал Он вот что:
— Поскольку судьба моя не допускает, чтобы стал я вашим государем, ставлю князем над вами Бржетислава и желаю, чтобы вы повиновались ему и хранили должную верность. Тебе же, сын, говорю и повторяю, и всегда буду повторять: чти старших вельмож, как отца своего, и во всех делах спрашивай их совета. Дай им в лен народ и города, ибо ими стоит Чешская земля.
Так поступайте верными, но тех, кто носит имя Вршовичей, недостойных отцов негодных сыновей и рода нашего внутренних недругов, остерегайся, как сломанного колеса, и избегай союза с ними. Зри: меня, своего князя, они связали и издевались надо мною, а затем коварными советами привели к тому, что мой брат меня, брата, лишил очей!
Слушая это, Вршовичи скрипели зубами, и сердца их распирала злоба. С тех пор старались они отомстить, и Кохан нанял убийцу, который впоследствии и убил Яромира. Умер Яромир жалкой смертью, после ужаснейших мучений: все самое унизительное, все, что означает несчастье человека, дано было испытать ему в последний час. Он был ранен, когда опорожнял чрево. Копье проникло в задний проход, разрывая кишки, и острие сломалось в костях таза. Долго умирал Яромир. Не мог ни стоять, ни лежать и мучился страшной жаждой. Лишь на девятый день окончились муки его.
Бржетислав покарал за смерть дяди без жестокости. Он желал положить конец беззакониям и злодеяниям, желал освободить свою страну из-под владычества мести, хотел укротить страсти, вырваться из юдоли теней и рассеять тучи порабощения.
Всего этого ему в конце концов удалось достичь. Что же дало ему для этого силы? Благородство? Честность души и ума? Пожалуй, ничему не помогли бы эти великие свойства, если б не отвечали им сила сердец и общая воля. Ибо — что есть князь?
Господин над людьми, повинующимися ему. Господин над людьми, готовыми исполнять его желания, — и не более.
Он может назначить поход на врага, может вершить правосудие, он правит, приказывает, стремится вперед, подобно течению, по некоему руслу — но русло-то это и сообщает ему движение, и ограничивает его.
И, как течение соотносится с руслом, таковы нее соотношения между поступком одного человека и действиями остальных людей, ибо ни одно существо и никакую силу невозможно отделить от жизни, соединяющей всё.
А чтобы сравнение с водой и берегами не страдало слишком малой убедительностью и не слишком хромало, можно рассказать другую притчу.
В некоей земле долгое время стоит жара. Трескается иссушенная почва. Пересохли последний источник, последний ручеек, ушла вода из колодцев, в реках вода осталась лишь в самых глубоких местах, и тоненькая, как ниточка, струйка связывает их. Нагрянули бедствия. Семена засохли в земле, кусты шелестят увядшими листьями; от лесов, от моховых болот, от хрупких соцветий поднимаются к небу последние капли влаги. Но, поднимаясь, они скапливаются там, наверху, образуют тучу, и туча летит по ветру. Это — время созревания бури, время, когда накапливают силу дожди. И когда придет час, хлынут на землю ливни, и зазеленеют луга, а в руслах речек и рек побегут бурные воды.
Не сходны ли мысли и деяния людей с написанным образом? Не бывают ли они подчас потаенными, подобно испаряющейся росе, подобно неуловимым ощущениям?
Несомненно, и они могут испариться без следа — но сколь часто возвращаются они в новом облике и порождают деяния! Тогда начинается суд между одной эпохой и другой, начинается возрождение источников — и настает время славы.
А слава и есть то ядрышко, к которому устремлено наше повествование. Слава и есть содержание периода, носящего по старому обычаю имя Бржетислава.
Так вот, когда сей прекрасный князь принял власть, осуществились смутные чаяния народа и сделались всеобщей волей. Упрочился порядок в земле, а отсюда проистекала прибыль, от нее же — возросла гордость. По прошествии трех лет Бржетислав думал уже о военном походе.
В один прекрасный день сошлись по его повелению в просторной зале вельможи, и епископ, и все знатные люди. И Бржетислав держал перед ними такую речь:
— Польские князья чинили нам противности и расхватывали земли, издавна принадлежавшие. Чешскому престолу. Ныне же отошла сила от их оружия, опустилось оно, колотясь о шпоры всадников, скачущих прочь. Настал час отомстить за их неправые дела. Наступило время возмездия.
С сожалением и стыдом вспоминаю я, что в городе Гнезно держат они мощи святого мученика, епископа Войтеха. Вспоминаю и догадываюсь, что проклятие, наложенное на нашу страну святым епископом, не будет с нас снято, пока останки его не выйдут из гнезненского плена. Поэтому замыслил я поднять мощи Войтеха и с великим почетом, дабы умилостивить святого, уложить их в Пражском храме. Далее видится мне необходимость установить еще один, новый епископат, а так-же, конечно, и архиепископат, который носил бы имя примиренного с нами святого.
После князя слово дано было епископу по имени Шебирь, который был другом Ольдриха. И встал Шебирь и сказал:
— Не будет мира, и никто из священнослужителей не сможет успокоиться мыслью, пока управление делами Церкви не подчинено собственному нашему архипастырю, ибо до сих пор наша Церковь не едина, и, в ущерб вере, даже богослужения отправляются на разных языках.
Затем говорил какой-то старец и еще два прелата. Все сошлись на том, что война и замысел епископа — дела разумные и хврошо обдуманы. Все хвалили князя, хвалили Шебиря, и высокая волна одобрения поднималась над их речами. Все были заодно с государем; разделившись на кучки, собравшиеся переговаривались с улыбкой, а молодые вельможи, видя, как князь жаждет боя, едва удерживались от того, чтобы тотчас же вскочить в седло.
И, как уж оно «бывает, то, что реально и прочно связано с делами мира сего, смешалось с тем, что живет в преданиях и чувствах. Мнилось вельможам Войтех без конца умирает в гнезненском изгнании, и страстно захотелось им загладить свою вину перед ним, и свои захватнические аппетиты они связывали с вызволением мощей святого епископа. Но, быть может, именно это обстоятельство ускорило подготовку к войне. Прежде чем двинуть войско, Бржетислав по всей земле разослал гонцов — поднимать людей на брань. Князь вручил гонцам по лыковой веревке в знак того, что всякий, кто откажется выйти в поле, будет казнен.
Когда все приготовления завершились, из Пражского града вышло в поход бесчисленное войско. Оно насчитывало многие тысячи, но на всех перепутьях его поджидали новые воины и присоединялись к идущим полкам.
Походный порядок был таков.
Впереди легкая конница, то есть знать, вооруженная лишь мечами, копьями и луками.
Возы, мулы, ящики, бурдюки, грузовые ослы, рабы, кузнецы и прочие ремесленники, одним словом все, кто необходим там, где скапливается множество людей, составляли вторую часть колонны. Там же шло и ядро войска, и те, кто сторожил припасы, и те, кто их грабил.
Часах в шести хода за этой крупнейшей частью следовал небольшой арьергард.
Воинские труды предоставлялись в основном легкой коннице — она брала города, она бросалась на врага. Князь, сопровождаемый епископом Шебирем, находился среди сражавшихся и вместе с ними вступил в Краков. Сидел он на могучем жеребце и с высоты седла отвечал на приветственные клики жителей города. Приказав разбрасывать в народ мелкие монетки, он в веселии обернулся к Шебирю, указывая на выломанные ворота и на валы, разрушенные лишь самую малость. Он хотел сказать, что сражение за этот укрепленный город было не слишком тяжелым, хотел беседовать с епископом, но голос его терялся в криках. Шебирь, смеясь, дотронулся кончиками пальцев до уха в знак того, что ничего не слышит.
Оба эти всадника являли собой красивое зрелище: один — молодой, благородной осанки; второй, хоть и отмеченный уже надвигающейся старостью, но бодрый духом и воин с виду. Право, Шебирь больше походил на рыцаря, который проводит время в битвах, чем на служителя Церкви.
