— Друг мой, — печально промолвил Шебирь, обращаясь к Космасу, когда монашек умолк. — Провидение указует перстом на две страницы и требует их изъятия из твоего труда. Позволь мне не рвать их, а унести и спрятать у себя в келейке.
Космас не ответил, а монах глядел на духовное начальство, разинув рот. Он ничего не понимал.
Наступила тишина. Шебирь, кряхтя, словно под тяжестью какого-то груза, встал, подошел к аналою и, раскрыв рукопись, отыскал нужные страницы.
Боже мой! — воскликнул он. — Какая жалость, что я должен убрать их…
Тут в нем вскипел такой гнев, что рука его сама собой поднялась и влепила монаху страшную оплеуху.
— А теперь, — промолвил Космас, — пойдем скорей посмотрим, что с евреем.
И они вышли и поспешили (насколько позволял возраст) к месту казни.
Шебирь, обладавший особенно длинными ногами, шагал на два шага впереди остальных, таща монаха за рукав. А тот с мукой и дрожью думал о проклятии старого язычника.
РАБЫ
В начале правления князя Бржетислава I край на границе владений, некогда принадлежавших роду Славника и соседствовавших с землями Пршемысла, лежал в запустении. Зеленели там густые дремучие леса да луга, и травы на этих лугах никто не косил. И все-таки однажды вспомнил князь об этой запущенной земле. Случилось это во время беседы с неким Бышем, происходившим из знатного рода, но бедным как церковная мышь. Уцелело у него всего-навсего десяток воинов. Усадьба дотла сгорела во время Моравского похода, а подданных частью перебили, а частью — они сами разбежались. Одним словом, этот знатный господин остался на бобах. В бедственном своем положении пошел он к князю, положил к его ногам меч и стал просить о помощи, говоря, что потерял все состояние; имущество его обращено в пепел, а подданные — разбрелись, и таков-де ему достался удел за верную его службу.
Князь выслушал эту речь с улыбкою и, легонько тронув просителя острием копья, молвил:
Вставай, Быш, думал я о скудости твоей, и пришло мне на ум пожаловать тебе за твои заслуги землю и крепость под названием Злич. Край там прелестный, а земли тучные да плодородные. Ступай туда и отмерь себе столько невозделанных полей, сколько подобает знатному человеку, и столько же лесных угодий. Потом выжигай лес и возделывай почву!
Услышав такие, слова, Быш поцеловал рукоять Бржетиславова меча и во весь опор поскакал в разбредающийся воинский лагерь, чтобы успеть набрать себе еще не сбежавших наемников. и уговорил пятерых, кому любо было кочевать в седле и кто не спешил воротиться домой. Посулив койникам обильную добычу, налетел Быш на земли вокруг Злича, на рассеянные там и сям усадьбы и всякие неприметные селения.
Быш имел в своем распоряжении всего-навсего пятнадцать мечей, — если присчитать к десяти слугам еще пятерых наемников, которых ему удалось соблазнить. Само собой, с таким воинством не очень- то размахнешься. Быш был скромен. Знал, что не следует искушать Господа Бога, не собирался он и перенапрягать свои силы, да и чересчур потакать своим прихотям. Удовольствовался тем, что захватил лишь полсотни баб да около двух десятков мужиков. Прочие обитатели взяли ноги в руки и убереглись от его ночных наскоков, разбежавшись кто куда. Это предприятие, для благородного Быша вполне удачливое, обернулось для остальных несчастьем и мукой. Обездоленным людям, что остались на хуторах, пришлось разлучиться со своими женами, расстаться с сыновьями и дочерьми, распроститься с имуществом. С окровавленной головой и синяками на спине повлеклись они к Бышову городищу.
Странно ли, что они защищались? Живительно ли, что предпочитали умереть, что разбегались по окрестным лесам?
И приключилась во время этих событий такая история. Во время ночного нападения двое мужиков да подросток скрылись в лесной чащобе, прозывавшейся «Пустынька». Обитал там один отшельник, нелюдим. Жил он по-монашески, занимался бортничеством, валил деревья, корчевал пни и трудился над каким-то странным изваянием, а остальное время проводил в молитвах.
Когда беглецы приблизились к скиту, отшельник лежал, распростершись ниц перед крестом. Уже опускались сумерки, лил дождь, и отшельник вслушивался в его звуки, бормоча молитвы. И вдруг услышал, как где-то вблизи хрустнула ветка. Почудились ему будто шаги и голос, подобный плачу или причитанию. И поспешил отшельник к очагу, разметал его и, прихватив обушок, выбежал из хижины. Достиг чащи и там притаился; стоял, изготовившись для удара, и только когда различил детские всхлипы, принялся искать, кто же это так жалобно стонет. От волнения отшельника бил озноб. Неуверенно продираясь сквозь чащу, сквозь мятущиеся под ветром кусты, он выбрался на простор и тут при вспышке молнии заметил двух мужиков с всклокоченными волосами. Двух мужиков и маленького ребенка.
Оказать им помощь? Или прогнать? Или лучше — уйти самому и провести ночь в ином логове?
Отшельник задумался лишь на мгновенье. А потом заговорил и ласково сказал:
— Пойдемте, я дам вам поесть. Разведу костер и уложу на постель из мха, так что вы сможете спать сколько угодно.
Сказав так, он хотел было приблизиться к ним, но мужики с дитятею отскочили в сторону и лишь после долгих уговоров согласились войти в скит.
— Мы беглые, — промолвил старший и, повторяя имя Быша, принялся рассказывать приключившуюся с ними историю.
Рассказывая, он пытался найти в словах утешение, но речь его была прерывиста и сумбурна, из одних вскриков-выкриков. Во всем сказывался страх, страх настолько красноречивый, что отшельник и без слов разгадал, о чем хотели поведать ему мужики. Он знал их дома, знакомо было ему и их поселенье на краю леса, и сами люди, что пасут стада и охотятся на зверя. Люд этот отличало миролюбие, и споры здесь никогда не кончались побоями, за которыми наступает смерть.
Размышляя о нравах, которые меняются с таким трудом, отшельник вдруг устрашился, что его гости — язычники.
«Наверное, им все еще не возвещено слово Иисуса Христа, — сказал он про себя, — наверное, они все еще пребывают во тьме, живут, верно, как нетель, и, может быть, сам Бог надоумил захватчика любым способом привести их в состояние любви. Пройдут-де чрез испытания, как сквозь узкие ворота, и там уготовит им Создатель спасение».
Придя к этому заключению, хотел было отшельник указать мужикам и мальчонке на дверь, но тут осенило его, что лучше приспособить их трудиться на полях перед скитом. Он не был уверен, что подобный замысел хорош; опасаясь восстановить против себя Быша, отшельник боялся, как бы добыча, сама по себе шедшая ему в руки, не улизнула; и чередой этих сменявших друг Друга чувств душа его распалилась до гнева. Стал он неприветлив, и поленья из его рук покатились сразу в кострище.
Сложив поленья колодцем, дождался отшельник, когда из клубов дыма взметнулось пламя, и стал приглядываться к невольникам. Взгляд его был мрачен, однако мужики, у которых отлегло от сердца, не обращали внимания на его гнев. Им приятно было греться у костра, откуда шло тепло, и дрожь, что еще недавно трясла их, окончательно унялась. Расслабились мускулы, и тело предвкушало прелесть близящегося отдохновения. Видя, какие они и впрямь сонные, вялые как мухи, как возвращается к ним покой и довольство, как жмурятся они, уставясь на огонь, отшельник угадал, что бодрствовать их заставляет лишь надежда на капельку теплого молока, и разразился упреками.
