телеграмму жене, Кору пристроил у своей секретарши, а потом вместе со мной отправился к матери. Сотрудникам полиции он запретил ставить ее в известность. Мать взглянула на меня и побелела как мел. Каинова печать красовалась у меня на лбу.
Сама я говорить не могла. Профессор, не знакомый ранее с моей матерью и вообще бывший из числа тех мужчин, которые всячески избегают конфликтов, действовал безупречно. Он привлек мать на кушетку, стиснул ее костлявую руку и, по возможности щадя ее, открыл часть правды. Она так никогда и не узнала, что ее сын пытался изнасиловать мою подругу, а профессор так и не произнес вслух, что я пустила в ход оружие.
Но мать, за которой я все время наблюдала, широко распахнув глаза, вдруг указала на меня пальцем:
– Это она сделала!
– Да нет же, фрау Вестерман, – возразил профессор, – это был несчастный случай, ужасный, как в греческой трагедии. Просто три беспечных молодых человека затеяли возню, не зная и не ведая, что газовый пистолет, если стрелять с близкого расстояния, может оказаться крайне опасным оружием. Но даже с точки зрения экспертов, подобный случай со смертельным исходом – редкость. Фрау Вестерман, это несчастье для всех нас, но больше всего для вас, трагическое, непостижимое несчастье, но только прошу вас, не считайте Майю виноватой.
Мать продолжала глядеть на меня остановившимся взглядом.
– Несчастный случай, – медленно повторила она, – вот и Роланд говорил то же самое. Майя угодит в тюрьму, как и ее отец.
Пробыв у нас довольно долго, профессор оставил нас наедине друг с другом, полагая, вероятно, что теперь должен позаботиться и о своей едва не изнасилованной дочери. У дверей, до которых я его провожала, он попросил дать ему номер моего боннского дяди, на которого, судя по всему, хотел переложить дальнейшие хлопоты. У отца моего не было телефона.
Я осталась наедине с матерью, и мне стало страшно. Со мной она по-прежнему не разговаривала и плакать не плакала, только смотрела безумным взглядом в пустоту перед собой. Под этим взглядом у меня не оставалось духу как-то утешить ее словами или прикосновением. А ведь я и сама нуждалась в утешении, больше, чем когда-либо до сих пор. Вдруг мелькнула мысль: а не выброситься ли мне из окна и тем положить конец своему отчаянию? Картина двойного погребения как-то утешила меня, ибо, представив себе, как отец и мать плачут вдвоем над нашими могилками, я наконец-то заплакала.
– Оставь меня, – сказала мне мать.
У меня стало легче на душе от того, что она вообще хоть что-то сказала, и я пошла к себе в комнату, чтобы вволю поплакать.
Когда зазвонил телефон, мать не взяла трубку. Она сидела в прежней позе и не шевелилась. Звонил ее брат из Бонна, которому, в свою очередь, позвонил профессор, и дядя хотел теперь поговорить с матерью.
– Дядя Пауль, – сказала я и протянула матери трубку.
Она ее не взяла, и тогда дядя пообещал завтра же приехать. И сразу же еще один звонок: Кора. У нее был вполне решительный тон, но в присутствии окаменевшей матери я не посмела долго с ней разговаривать. Обычно я уносила телефон к себе в комнату, но на сей раз речь шла не о девичьих тайнах, а о братоубийстве. Кора это прекрасно понимала, а потому обещала прийти завтра.
В эту бессонную ночь я все же ухитрилась заснуть, ибо, вскочив с постели около трех, увидела, что свет в гостиной погашен и что мать легла. Заливаясь слезами, я снова уснула.
Когда на другое утро явилась Кора, мать все еще спала, а я не смела отворить дверь в комнату Карло, потому что мать легла именно там. Была суббота, у матери выходной, а у нас не было занятий.
К полудню приехал дядя Пауль из Бонна. И мы вместе переступили порог комнаты Карло. Мать явно приняла сверхдозу снотворного. Я чуть было не сочла себя заодно и матереубийцей, потому что боялась раньше приблизиться к ее постели. К счастью, оказалось не слишком поздно. Мать была жива, и ей сделали промывание желудка. Но спустя несколько дней, проведенных в больнице, ее не выписали, а перевели в психиатрическую клинику, причем она категорически отказалась от моих посещений.
Дядя провел у нас несколько дней, а потом хотел взять меня с собой в Бонн. Я всячески отказывалась. Ему хоть и разрешили ежедневно посещать сестру, но, судя по всему, оба не знали, как быть дальше. У матери началась глубокая депрессия, и врачи дали нам понять, что ей предстоит длительное лечение в стационаре.
Под конец дядя Пауль не стал возражать, чтобы я пожила в доме у профессора, продолжив подготовку к экзаменам на аттестат зрелости.
Мать Коры немедля вылетела из Штатов и предложила мне «до поры до времени» жить у них. Судя по всему, эту вечную путешественницу мучили угрызения совести, потому что она слишком мало пеклась о своих домочадцах, пренебрегая воспитанием детей.
Когда миновали первые, самые страшные недели, мы обе, Кора и я, по требованию профессора подверглись психотерапевтическому лечению. Причем для своей дочери он предпочел разговорную терапию, для меня же избрал психоанализ. Корина мать посещала с нами выставки, ходила на концерты и на театральные представления, а вдобавок каждый день потчевала нас блюдами итальянской кухни.
Похороны Карло состоялись лишь спустя несколько недель после его смерти. Во-первых, у патологоанатомов явно не было времени, чтоб немедля взяться за этот случай, во-вторых, оставалась надежда, что состояние моей матери до какой-то степени стабилизируется. Но этого не произошло, лечащие врачи считали мероприятие чересчур опасным для нее, да и сама она не выразила желания присутствовать при захоронении урны.
А вот мой отец, тот прибыл. Мне было очень неловко перед профессором, что этот жалкий человек во взятом напрокат черном костюме и есть мой отец. Но меня он никак не позорил, поскольку все время молчал и с отсутствующим видом пожимал поданные ему руки. Дядя Пауль и он решительно не замечали друг друга, хотя им, несомненно, пришлось за это время созваниваться. В этот вечер мы с отцом были вдвоем в нашей квартире. Мало-помалу я перетащила свои вещи в дом Швабов. Только селадоновое блюдо никак не должно было появиться в квартире китаиста. Надо было радоваться, что, будучи у нас, профессор даже не переступил порог моей комнаты.
Отец лег на кровать Карло, я же в последний раз спала в своей собственной постели. Мы поужинали на кухне яичницей с хлебом, отец купил пиво и водку. Я пила чай. Сразу после похорон Кора меня покинула и, заливаясь слезами, пересела в машину родителей. Поскольку я уже начала проходить курс терапии, мне было известно, что надлежит еще прояснить некоторые пункты, для чего я как могла собралась с духом.
– Почему ты сидел в тюрьме и как ты мог предвидеть смерть Карло?
Отец достал из кармана грязный носовой платок и заплакал самыми настоящими слезами. Вот таких слез я могла бы пожелать своей закаменевшей матери.
– Ты имеешь право узнать правду, – начал он тоном провинциального комедианта, начал и снова умолк.
Я подлила ему в рюмку.
– Ну, я слушаю.
Он высморкался и продолжил свой рассказ:
– У твоей матери было два брата, Пауль и Карл. Карла ты, наверное, даже не помнишь.
«Фотография!» – подумала я. Стало быть, никакого любовника у матери не было, а был это, к сожалению, просто-напросто ее брат.
А мой отец, по лицу его по-прежнему текли слезы, продолжал:
– Эльсбет любила Карла, любила больше, чем Пауля, больше, чем меня. Нашего Карло назвали в честь этого Карла, я с превеликим трудом добился, чтобы в конце имени была буква
– Покойник с черно-бело-красной картины – это, выходит, Карл, а не наш Карло?
