И снова грохнула толпа, и в фуражку его со звоном полетели медяки и гривенники.
— Беленьких побольше бросайте! — закричал в эту минуту дядя Тема. — Не забывайте, что и я обитаю по принципу: цыпленок тоже хочет жить.
И вдруг в наступившей тишине, пока слушатели ощупывали свои карманы в поисках мелочи, прозвучал звонкий голос Веньки:
— Мама, а какое дело через радио идет? Я не понимаю.
И снова захохотала толпа, а рыночный завсегдатай в тельняшке, скабрезно усмехнувшись, гаркнул:
— Вот-вот, объясни ему, мама. А еще лучше, пусть сынок у папки спросит.
Надежда Яковлевна подхватила тяжелую кошелку, дернула сына за руку и, ускользая от липучего смеха, раздававшегося ей вслед, быстро выбралась из толпы. Венька решил, что она обязательно будет его ругать, но мать вдруг сама рассмеялась и легонько, совсем не всерьез, хлопнула его по загривку.
— Да ну тебя, Вениамин, со смеху с тобой пропадешь, да и только.
В это время на толкучке появился милиционер в аккуратно заправленной под новый ремень гимнастерке, с белым свистком в руке. Подойдя к гармонисту, укоризненно покачал головой:
— Кончайте бузу, гражданин. Надоело слушать ваше похабство.
Толпа заволновалась, загалдела:
— Чего придираетесь? Чего человек тебе такого сделал, служивый?
— Да я ничего, — отступил милиционер, — только бы пели вы, гражданин, лучше революционные песни.
Дядя Тема развел руками, широко растянул мехи баяна, сдавил их и улыбнулся, хотя единственный глаз смотрел на блюстителя порядка не по-доброму.
— Революционные? — переспросил он. — Могем и революционные.
Над толкучкой и над деревянным ящиком, на котором сидел гармонист, пронесся до боли знакомый каждому русскому человеку напев:
— Это не революционная, — возразил милиционер категорически. — Это про войну с японцами песня. А по чьему приказу такая война велась? По царскому.
— Вы чудак, простите, пожалуйста, — сказал один из букинистов, успешно распродавший в этот день свой товар. — Это великолепная песня о героизме русских моряков, и царь тут совершенно ни при чем.
— Какой же тут героизм, если моряки шли в бой за интересы самодержавия… под палкой шли, — не сдавался милиционер.
Спор грозил разгореться, но дядя Тема, желая его почему-то прекратить, громко, с широкой улыбкой выкрикнул:
— А вот эту хотите? — И мгновенно бодрым маршем разразился в его умелых руках баян.
И песня эта была как бы примирением. Стихли голоса спорящих, а некоторые, в том числе и милиционер, стали подтягивать. Только здоровенный детина в тельняшке, явно уголовного обличил, проворчал:
— Подумаешь, один легавый притопал и сразу всем настроение попортил. Ну и жизнь пошла…
А длинные, сильные пальцы дяди Темы цепко вдавливались тем временем в клавиши, высекая бурные аккорды. Закончив песню, он галантно раскланялся перед слушателями:
— Дорогие граждане! На сегодня концерт закончен. Но это не означает, что мои песни смолкли навсегда. Приходите завтра, и мы начнем нашу новую программу, как и обычно, в восемь утра. Вас ожидают новые премьеры. В добрый путь, граждане!..
Когда толпа рассеялась, он поднял с земли старую кожаную фуражку, испытывая удовлетворение от того, что она стала тяжелой от брошенных монет, и деловито пересчитал гонорар.
— Ого! — пробормотал он себе под нос. — Оказывается, четыре полтинника. А какой-то чудак целковый бросил. Ничего, вполне достойное вознаграждение. А ну-ка, баян-кормилец, давай-ка я подниму тебя на плечо, ты явно это сегодня заслужил.
Дойдя до первой пивной, он протиснулся в ее узкие двери и, не отходя от прилавка, выпил полный стакан водки, закусив его всего-навсего бутербродом с кильками. Отряхнув от налипших крошек тяжелые ладони и поправив черную повязку на незрячем глазу, он подмигнул на прощание продавцу и ухмыльнулся:
— Одним словом, веселие Руси есть пити, без этого не может и быти. Так, кажется, говаривали наши древние? А?
С этими словами он покинул пивнушку и медленно побрел по городу походкой человека, которому некуда спешить. Платовский проспект пересекала широкая улица, круто взбегавшая в гору и упиравшаяся в серое, с колоннами, здание Донского политехнического института, считавшегося гордостью Новочеркасска. Здесь дядя Тема свернул налево, по пути зашел в небольшой магазинчик, где купил кус колбасы, еще теплую после пекарни белую булку, копченого рыбца и четвертинку водки. Солнце уже высоко вскарабкалось на небо, когда приблизился он к маленькому домику на углу Барочной и Ратной улиц и, открыв скрипучую калитку, очутился в тесном запущенном дворике, где не было ни кустов сирени, ни вспаханных картофельных грядок, ни побегов дикого винограда на стене ветхой, давно не ремонтированной террасы. В этом дворике, кроме деревянного одноэтажного домишки, не было никаких строений, за исключением так называемой халабуды, или, попросту говоря, шалаша, сооруженного над отхожим местом.
В этом дворике и снимал дядя Тема комнатку у престарелой вдовы ветеринарного фельдшера тетки Глафиры, женщины крупной, костистой, но очень болезненной, постоянно охающей, вздыхающей и кашляющей и словоохотливо рассказывающей про все свои недуги. Она уже ждала его возвращения. В прихожей бурлил потускневший самовар, и чай был заварен самым крепчайшим образом. В старом штопаном платье и фартуке в пятнах от масляной краски, она близоруко щурилась, критически осматривая постояльца.
— Ну как, батюшка Артемий Иннокентьевич, улов твой на нонешний денечек? Чай, горлышко не надорвал, распеваючи?
Дядя Тема неторопливо разделся и вывалил, не считая, на кухонный стол четыре горсти медных и серебряных монет.
— Не надорвал, бабка Глафира, не надорвал, — солидно покашливая, удовлетворил ее любопытство квартирант. — А улов, сама видишь, каков. Денег побольше, чем у Деникина перед его отбытием из России. Бери трояк и дуй в кооперацию. Нам сегодня с тобой борщиком надо побаловаться, а то два дня уже на черствой пайке сидим.
— Это я ментом, как есть ментом, — с удовольствием пересчитывая монеты, заверила хозяйка. — И
