Венька вприпрыжку выбежал из дома. Осмелевшее солнце уже порядком высушило землю, и она стала твердой и теплой. Едва только за Венькой захлопнулась дверь, из-за угла выскочила целая ватага ребятишек. Двое из них, конопатые и стриженные под машинку, были поразительно похожи друг на друга. У третьего, более взрослого, под глазом темнел довольно приличного размера синяк, четвертый, самый старший, презрительно сплевывая новому обитателю Аксайской семечную шелуху на ноги, небрежно сказал:
— Идем на бугор, мы с тобой поговорить хотим.
Он был рыжий, жесткие волосы с непокорными хохолками отливали медью, на щеках, на носу и лбу лепилось великое множество веснушек. Стайка ребят окружила его, как конвой окружает военнопленного. Рыжий был на целую голову выше их всех и, как показалось Веньке, старше его года на три. К таким мальчишкам Венька всегда испытывал чувство уважения и страха. Придя на бугор, ребята сели на землю, продолжая удерживать нового обитателя окраины в своем кольце, и рыжий, указывая на парадное, из которого только что вышел по их зову Венька, повелительно спросил:
— Ты в том доме, что ли, живешь, где генеральшу убили?
— Какую еще генеральшу? — удивился Венька, всегда боявшийся покойников. — Я ничего не знаю.
— Какую, какую, — передразнил рыжий. — Белогвардейскую, выходит. У нас, у советских, генералов нет. Красная Армия только да Буденный Семен Михайлович. А ты и не знаешь? Не прикидывайся.
— Не знаю, — моргая глазами, ответил Венька. — А как ее убили?
— У вас «низы» есть?
— Ну, есть, — кивнул Венька.
— Так вот, — заговорил рыжий, — прислуга заманила ее туда. Думала, она там драгоценности прячет. И потом убила, чтобы теми драгоценностями завладеть.
— И в какой комнате ее убили? — запинаясь, спросил Венька.
— В самой дальней, где даже окошек нет. Ты там был хоть разочек?
— Бы-ыл, — протянул Венька, — там страшно.
— Еще бы! — пренебрежительно согласился рыжий. — Интеллигенция всего боится.
— А мы не интеллигенция, — возмутился Венька, — мой папа землемер.
— А он фуражку с кокардой носил?
— Носил.
— Значит, еще хуже… царский чиновник он.
— А вот и врешь! — закричал Венька, поддаваясь приступу внезапной злости. — А дядя Павел… дядя Павел у меня красный командир! Он в Крыму тыщу белых шашкой порубил.
— Тю! — оборвал его рыжий. — Да где ж это видано, чтобы один да тыщу порубил. Да еще шашкой, — и, подозрительно сузив глаза, закончил: — Что-то я не видел твоего дядю Павла.
— Еще увидишь, подожди! — взорвался Венька.
— Приедет ли… может, ты его просто выдумал.
В эту минуту по крутой дорожке, ведущей к бугру со стороны Аксая и железнодорожной насыпи, к ним подошел еще один паренек. Он был на вид старше и ростом выше рыжего. Паренек лузгал семечки, шелуха налипла на его нижнюю губу. Зоркими светло-зелеными глазами он еще издали наблюдал за ватагой мальчишек, сразу выделив среди них новенького. Приблизившись, лениво хлопнул ладонью Веньку но стриженому затылку. Ладонь у него была тяжелая, и у Веньки зазвенело в голове.
— Ах, это ты! — фыркнул он. — Вы, что ли, напротив нас у белогвардейцев дом купили? Ну-ну… Это я тебе входного леща по законам Аксайской улицы дал. Как зовут-то тебя, маменькин сынок? А что, Венька, ты Олега собьешь? — ткнул он пальцем в лобастого паренька с синяком под глазом.
— А что это такое — собьешь? — озадачился Венька.
Ребята рассмеялись, а подошедший презрительно повторил:
— Эх ты, законов Аксайской улицы не знаешь! По-нашенски «собьешь» — значит победишь в драке.
— А я не хочу драться, — упавшим голосом ответил Венька, которому после мирной игры со старшим братом в солдатики никак не хотелось подставлять свои щеки под чужие кулаки. Здоровенный парень осуждающе покачал головой:
— Мало ли что не хочешь! Мы в последний раз спрашиваем тебя, собьешь Олега или нет?
— Не знаю, — потупился Венька.
— А ты, Олег?
— Собью, — уверенно ответил мальчишка с татарским разрезом глаз.
— Ну, давай.
Венька не успел и глазом моргнуть, как два сильных удара обрушились на него. Всхлипнув не от боли, а от обиды, он бросился наутек.
Отец, наблюдавший из окна за тем, что происходит на бугре, с усмешкой воскликнул:
— Надюша, Гришатка, глядите, кажется, нашего Веньку лупят.
— Саша, почему же ты это так равнодушно созерцаешь! — вскричала пылкая Надежда Яковлевна. — Иди вмешайся, разгони обидчиков.
— Пускай, — усмехнулся Александр Сергеевич и махнул рукой. — Ничего страшного я в этом пока не усматриваю. Надо, чтобы он сам за себя учился стоять. Видишь, как улепетывает. Иди открывай, иначе кулачонки о дверь обобьет.
Действительно, Венька уже молотил в парадное кулаками. Вбежав в зал, он тотчас же бросился к стеклянной банке с кипяченой водой. Пил жадно, захлебываясь. Вода текла за ворот, кадык на худой шее вздрагивал.
— Ну как? — усмешливо поинтересовался отец. — Погулял?
— Погулял, — обернувшись, ответил Венька. Светлые вихры на его голове торчали во все стороны, на щеке пламенел след от чужого кулака.
— Ребята понравились?
— Понравились.
— Теперь пойди во двор поиграй, а еще лучше Гришатку попроси сказку про добрых богатырей почитать.
Окраина трудно принимала Веньку. В больших и маленьких домиках, деревянных и кирпичных, здесь жили в основном люди небольшого и даже совсем малого достатка: железнодорожники, слесари и токари с завода, ранее принадлежавшего немцу Фаслеру, бедные чиновники, огородники, жуликоватые пьяницы без определенных занятий, скорые на выпивку, а ночью на разбой. Сытые нэпманы с двойными подбородками из центральной части города редко сюда заходили. Вот почему чисто одетый Александр Сергеевич Якушев сразу же был принят всеми соседями в штыки, а фуражка землемера с кокардой сделала его и вовсе в глазах обитателей окраины равнозначным царскому чиновнику, а то и белогвардейскому офицеру, по ошибке не задержанному грозным ГПУ города Новочеркасска.
Много лет спустя Вениамин Якушев с благодарностью вспоминал эти первые годы своей сознательной жизни, прожитой на Аксайской. Впоследствии он часто думал о том, что когда в Великую Отечественную войну на него иной раз накатывало чувство отчаянной, ни перед чем не останавливающейся отваги, то было оно порождено именно этими детскими годами, прожитыми на окраине, когда приходилось утверждать собственную личность перед обидчиками.
Чуть ли не со времен основателя Новочеркасска — донского атамана Платова — Аксайская улица, то взбегая на бугры, то ныряя в мелкие буераки, тянется от самого кирпичного завода до вокзального спуска. Еще в давние двадцатые годы она была поделена на три сферы влияния. На южной ее оконечности с утра и до вечера, словно государственный гимн, пели знаменитую песенку, начинавшуюся словами:
