— Так как же нам быть? — спросил он жестковато. — Приказ Зубкова вы должны выполнять. Он теперь наш самый первый командир. И кличка его, которая даже в самом главном на юге штабе партизанского движения зафиксирована «Черный». Он меня сам просил вам это передать. Для дорогой хозяюшки это тоже не секрет, так как она жена подпольщика. — Лыков помолчал и вздохнул. — Стало быть, как же нам теперь поступать, уважаемый Иван Мартынович? Надо действовать, потому что фашисты вот- вот очухаются после ночного взрыва и станут немедленные строгости вводить. А это они умеют ох как хорошо делать.
Липа посмотрела на засиженный мухами циферблат ходиков и невесело сказала:
— У вас еще остается больше часа на отдых.
Лыков положил тонкие ладони на колени:
— Не пойдет, хозяюшка, ибо не до жиру, быть бы живу. Сержанту Лыкову с помощью бесценного для него машиниста Ивана Мартыновича Дронова надо немедленно эвакуироваться, а если воспользоваться более точной терминологией, так уносить ноги.
— Я тоже так считаю, — согласился Дронов. — Выходи первым. Дом обойдешь, увидишь — тропка к железнодорожному полотну петляет. Из наших окон ее не углядишь. Так вот, пойдешь по ней к железнодорожным путям, а я обгоню и буду служить ориентиром. В случае чего тебя своим племянником рекомендовать буду, кто бы ни спросил.
— Сродственник так сродственник, — ухмыльнулся минер. — Тут все верно. Все мы русские сейчас сродственники, когда дело о судьбе общей идет. Так я двинулся, Дронов. Примите мое нежное спасибо, хозяюшка.
Минутой спустя, сторожко оглядываясь по сторонам, минер уже спускался к железнодорожному полотну. Шагая за ним следом, Дронов невольно любовался гибкой фигурой парня. Сильные лопатки Лыкова обтягивала серая косоворотка, подпоясанная тонким кавказским ремешком с блестящими насечками. Ногу ставил он перед собой уверенно, прямо, как будто строевой шаг отрабатывал.
Окраина еще не пробудилась. Лишь редкие ее обитатели стали появляться во дворах. Пройдя метров двести, Лыков остановился и, оглянувшись на медленно догонявшего его Дронова, одобрительно качнул головой. Как и договаривались, он задержался на последнем взгорке, с которого крутая тропка выводила любого железнодорожника, спешившего на смену, прямо к рельсам.
Каким неумолчным был здесь шум железнодорожного движения до войны, сколько поездов и дальнего следования, и пригородных, и товарняков сновало! Не успевал раствориться в знобко-дрожащем летнем небе стук колес какого-нибудь скорого, как по его следу, будто в безнадежной попытке догнать, тянулся длинный товарняк, и замерший было воздух вспарывал грохот красных груженых вагонов. Ну, а уж если проезжал порожняк, то вся округа наполнялась веселым перестуком колес, будто выбивающих дробь легкого стремительного танца.
Сейчас при воспоминании об этом любому обитателю железнодорожной окраины становилось тоскливо. Паровозных гудков стало значительно меньше, поезда, за исключением составов с военными грузами и немецких эшелонов, на путях не задерживались. Сея в летнее небо дым, паровозы быстро увозили их со станции. Даже сосед Дроновых по квартире заскучал и отменил свои традиционные гулянки в день получки. На вопрос Ивана Мартыновича о том, почему произошел такой переворот в его поведении, сосед достал из своего кармана несколько потертых оккупационных марок и с презрением скомкал их в кулаке: «Да разве на это выпьешь!»
Дронов приблизился к Лыкову и, делая вид, будто не имеет с ним ничего общего, скупо сказал:
— А теперь следуй за мной. Дистанция семь шагов.
— Понятно, — откликнулся Лыков.
Еще издали у маневрового паровоза Дронов увидел своего кочегара Костю Веревкина, который, сложив коробочкой ладони, оберегая гаснущее пламя спички, закуривал папироску.
— Теперь иди рядом, — приказал Дронов Лыкову, и минер послушно приблизился к нему.
Так и подошли вдвоем к маневровой «кукушке».
Выпуская изо рта затейливые кольца дыма, Костя подозрительно стрельнул глазами по ладно сбитой фигуре незнакомого парня.
— Чего это вы вроде как под конвоем пришли, Иван Мартынович?
— Да понимаешь ли, — решившись сразу идти ва-банк, пояснил Дронов, — надо вот дружка, бывшего соседа по Барочному спуску, к родичам на Большой Мишкин доставить. К больной тетке.
Костя сплюнул папиросу на междурельсовый песок, растер подошвой где-то купленного по дешевке солдатского эрзац-ботинка и насмешливо покачал головой:
— К тетке, говоришь? Чтой-то неподходящее время выбрал ты, парень, больных теток проведывать.
Лыков ответил недружелюбным кивком.
— Так ведь болезнь, она ни с какими приказами об оккупации не считается. В них каждый параграф кончается словами «запрещено», «расстрел», «карается законом». А болезни на это начхать, потому как ей все можно. Посуди сам, парень. Почти при смерти тетка моя. Помогите, станишники, вовек не забуду.
Подняв подбородок, Лыков с деланным подобострастием глядел на Веревкина. Они были сейчас очень похожи друг на друга: оба острословы, оба коренастые, по виду однолетки. Только один просил, а другой должен был либо поддержать эту просьбу, либо воспротивиться. Костя Веревкин, отслуживший перед самым началом войны срочную, частенько называл Дронова командиром. Он и сейчас прибегнул к этому словечку.
— Слушайте, командир, — сказал он, обращаясь к одному лишь своему начальнику, — а как же нам с этим вашим фон-бароном быть-то на самом деле? Оно ведь надо ему действительно как-то помочь. Вы-то сами что решили?
— Я заберу его, Костя, — спокойно заявил Дронов.
Веревкин задумчиво почесал подбородок, на котором ничего не росло.
— Так-то оно так, да вот ситуация только неприглядная складывается. Вы еще ничего не слыхали, командир? Хотя где ж там. С такой красивой молодой женой, как у вас Липа, можно весь мир проспать.
— Да ты покороче, — засмеялся Дронов, уже догадываясь. — И жену мою оставь в покое. Молод еще ее красоту судить.
— Ночью какие-то лихие парни в Балабановской роще склад с боеприпасами взорвали фашистский. Вот ведь, наверное, была потеха. Ты не пугайся, парень, — бросил он презрительный взгляд на Лыкова. — Лично к тебе это никакого отношения не имеет. А к здоровью твоей тетеньки — тем более. То настоящие парни действовали, которых пока единицы, не больно похожие на тебя.
Поглядывая на Лыкова, Костя говорил одну оскорбительную фразу за другой, ожидая, когда тот вспыхнет и заспорит. Но Лыков молчал, еле сдерживая блаженную усмешку. «Нет, этот не подведет, — думал он, — этот не предаст никогда, даже если бы я ему и открылся. Спасибо, парень, крой меня больше, все снесу».
— Так вот, — продолжал Костя Веревкин, безмятежно моргая зелеными глазами. — Немцы сейчас по этой причине в крайней озабоченности находятся. Как бы они просмотр какой всех отправляющихся со станции поездов и одиночных паровозов не учинили. Поэтому ты, командир, этого своего кореша сажай в свою будку и начинай нашу веселую птицу «кукушку» раскочегаривать, а я тем временем сбегаю наш путевой лист подпишу.
Дронов скупо кивнул Лыкову, и это означало: залезай. Второй раз команду произносить не понадобилось. Лыков резво поднялся на паровоз по узкой неудобной лесенке. А через несколько минут К-13, валя из трубы белесый дым в высокое летнее небо, бодро зашипел, готовясь тронуться с места. Перед тем как прозвучал его сиплый гудок, Костя Веревкин, уже успевший угольной пылью вымазать лицо, скаля белые зубы, крикнул в самые недра будки машиниста, посмотрев на приободрившегося пассажира:
— Слушай, а может, ты и есть тот самый парень, который вчерашней ночью того энтого… Может, Балабановская роща и заставила теперь тебя срочно мишкинскую тетю искать?
В ответ сержант до самых ушей улыбнулся. Погромыхивая колесами, оглашая окрестности сиплым гудком, «кукушка» отправилась в свой обычный, записанный в маршрутном листе путь. Когда, набирая скорость, она миновала здание вокзала, Дронов увидел в правую форточку привокзальную часть крутого Красного спуска и несколько десятков фашистских солдат, развернутой цепью бегущих к зданию
