— Валерия, вы меня простите…
— Аарончик, можно на ты. Фира столько о вас, о тебе рассказывала, что мне кажется, что ты и наш братик тоже.
Улыбка делает его лицо еще прекраснее, что нелегко себе представить. То, что сделало женщину- Эсфирь мужеподобной и неизящной, смотрится на Аароне редкой мужской красотой. Они похожи как близнецы. Те же чуть впалые щеки, крупный прямой нос, огромные блюдца глаз с редкими ресничками, высоченный чистый лоб. Ему пойдет бородка, думает Лера.
— Хорошо, Валерия, прости, но…
— Говори-говори, не стесняйся, что такое?
Он берет чашку бережно, словно она живая. Аарон всё делает именно с таким видом.
Отпивает, столь же нежно ставит чашку обратно на стол:
— Валерия, очень болит, да? Почему не обработаешь? Не наложишь повязку?
— Ты о чем?
— Как о чем. О твоей ужасной ране на руке. Похожа на след от браслета.
Полчища и полчища летучих мышей влетают в форточки, вылезают из-за плинтусов, из водопроводных кранов, из-под дверных щелей. Их конечной целью является голова Аарона, и они атакуют ее, орут в нее что-то, рычат на ангелов.
Аарон просит оставить его одного, чтобы подумать над Тасей и браслетом. («Если я вижу рану на твоей руке, то возможно, могу помочь. Но я еще только учусь молиться. Я попробую»). Бубнит себе под нос что-то, можно расслышать лишь иногда «Иисус» и «если Ты Бог».
В его голове разгорается слабый костёрчик, язычки пламени колышутся над субстанцией Души. Две мыши, коснувшись огня, падают замертво на ковер. Аарон начинает помогать своим ангелам. А мне в моих очках отчетливо видно, что может случиться и так, что впоследствии он станет намного, несоизмеримо сильнее всех ангелов-хранителей, вместе взятых.
На небольшом импровизированном иконостасе в углу комнаты, вспыхивает обжигающим глаза светом икона Христа Спасителя. Стаи мышей косяками, крича и ругаясь, вылетают в форточки, лезут за плинтуса, забираются в краны, расталкивая, распихивая друг друга, некоторые дохнут, не успев скрыться. И мы, ангелы, тоже выходим за дверь. Им предстоит долгий и очень серьезный разговор, который никого не касается.
Заходим к спящей Тасе. И мне в который раз хочется снять мои очки. Вместо комнаты необъятное осеннее поле с пожелтевшей травой, в фиолетовом небе никаких признаков светила. Откуда проистекает слабый сероватый свет, кутающий поле, мне не понятно. Тасиной кроватки больше нет, ребенок ворочается на голой мокрой земле, окруженный толстыми, острыми, ржавыми зубьями. Инга выглядит так, как в свою последнюю ночь — джинсовая юбка, полупрозрачные черные колготки со «стрелкой» на коленке, вспотевший топ, съезжающий с живота на грудь, обнажая пирсинг в пупке. Тушь размазана, образуя черные слезы. Инга со всей силы накалывает свою ладонь на кол, на один из тех, которые заменяют кроватку. Быстро выдергивает, и капает кровью Тасе на лицо. Девочка морщится, хнычет, прибегает Коля, нахлобучивает на дочку подобие одеялка, связанного из гниющей травы. А ему кажется, что он накрывает Тасю пледом. Инга нависает над ней, вытирает продырявленную, кровоточащую руку о детский лоб. И Тася кричит еще громче, еще надрывнее. Инга толкает Колю, я в ужасе сдираю с себя очки, и замечаю, что Николай споткнулся о стул, встал, потирает ногу. Больно… Всем больно. Надеваю очки вновь. Надо, раз дали. Сбоку вырастают маленькие ёлки, сосенки, между ними к нам бегут струйки желтого света, и слышится гулкий голос Аарона, заполняющий поле до отказа: «Иисус, спаси маленькую Таисию». Инга хватается за голову обеими руками, затыкает уши… Трава тает на земле островками, как обожженная кожа, вянут, клонятся как колосья, железные прутья. Пахнет гарью.
— Кто ставил варить яйца? — кричит Коля — Лера, ты? Они сгорели…
— Я не ставила! — поспевает Лера.
— А кто тогда? Аарон уж вряд ли…
— Я не знаю…
Снимаю очки. Квартира в дыму. Коля мечется по кухне, хватает прихватку, кастрюльку, включает воду. Лера открывает окно.
— Теперь я знаю, что Он существует. И Он говорит, что только ты одна можешь спасти Тасю…Мне очень жаль, Лера, правда… Но если ты этого не сделаешь, то Таисия умрет.
В его взгляде Она находит нечто странное, и оно не дает усомниться в сказанном. И почему-то ни разу не возникает вопроса, кто — Он.
— Я сделаю всё что угодно. Но я понятия не имею, что именно от меня требуется.
— Он говорит: «Ты должна хорошо сыграть роль», я не знаю какую, и что это означает. Но ты же артистка, подумай.
— Зато я знаю, что это значит. Я должна хорошо сыграть самое сложное, что только можно для меня придумать. Я всегда упивалась страданиями… Всё правильно, Аарончик. Премьера через два дня… Эсфирь… Спасибо ей. Она нас спасла, когда тебя к нам отправила.
— Я видел над Тасиной кроваткой чудесную икону. Не знаю, кто на ней. Но он помогает Тасе, я вижу. Поэтому время у тебя еще есть.
— Пантелеймон…
Она улыбается с горечью и с радостью одновременно, странное сочетание:
— Мне кажется, что ты не вернешься в Израиль.
— Да, сто процентов. Я решил, что подам документы в семинарию и крещусь Александром.
Она выходит на сцену, набирает полные легкие воздуха, и думает:
— Валентин Геннадьевич, честное слово, я покажу счастье.
Коля смотрит. Коля ждет. Ради него Она не имеет права. Тася не виновата.
Сбоку на сцене установлен портрет главрежа, обрамленный богатым венком. Взгляд черно-белого Валентина Геннадьевича обращен в сторону, но Валерия видит, как он поворачивается к ней.
