На месте тени знаменитой, Пред коей Цербер здесь ревет. Как здесь, ты будешь там сенатор, Как здесь почтенный литератор, Но новый лавр тебя ждет там, Где от крови земля намокла; Перикла лавр, лавр Фемистокла; Лети туда, снегирь наш, сам. Вам с Бейроном шипела злоба, Гремела и правдива лесть. Он — лорд, граф — ты! Поэты оба! Се, мнится, явно сходство есть — Никак! Ты с верною супругой Под бременем судьбы упругой Живешь в любви — и наконец Глубок он, но единобразен. А ты глубок, игрив и разен — А в шалостях ты впрямь певец. А я, неведомый пиита, В восторге новом воспою Вослед пиита знаменита Правдиву похвалу свою. Молися кораблю бегущу, Да Бейрону он узрит кущу, И да блюдут твой мирный сон Нептун, Плутон, Зевс, Цитерея, Гебея, Псиша, Крон, Астрея, Феб, Игры, Смехи, Вакх, Харон. Совет Поверь: когда слепней и комаров Вокруг тебя летает рой журнальный, Не рассуждай, не трать учтивых слов, Не возражай на писк и шум нахальный. Ни логикой, ни вкусом, милый друг, Никак нельзя смирить их род упрямый. Сердиться грех — но замахнись и вдруг Прихлопни их проворной эпиграммой. И уходи вперед респираторной гаммой, Туда-сюда раскачивай ладью, Не удивляя, огорошить хама И всю его разверстую семью, Семью замками заперта печать, Уста сургучные заклеены лениво, Глагола проникающая стать И женщины явление строптиво. Не повторяй, рефрен им невдомек, Но вновь явись, как постоянный срок. Встреча Здравствуйте, Настасья Филипповна! Здрасьте, ответила я. Что ж вы сидите под липами? Где ж мне сидеть, у ручья? Воду ль мне выпить забвения, Птицей на ветку ли сесть Иль вечноженственным мнением Душам отдать свою весть? Здравствуй, прекрасная, милая, Что ж ты явилась опять С прежней жестокою силою, Как нам тебя величать? Феней ли, Феникс, как хочется, Роза, Мария иль Рос, Иль Лорелея-наводчица: Тут не ответ, а вопрос. Роза ветров и попутчица, Призрак иль тень я твоя, Вечнозеленая спутница. Здрасьте, скажу, вот и я. По определению Зиммлера, стихи — это зеркало души. Дик Крэнстон утверждает, что «чудачества и даже тики как-то гармонично входили в облик нашего второго героя», и (продолжаем цитату) «не сомневаюсь, были необходимы для его творчества». С этим трудно согласиться, как со слишком банальной интерпретацией столь неординарной натуры, хотя и понятно стремление исследователя увидеть ассоциативную связь между физиологическими проявлениями писателя и его стилистическими приемами. Крэнстон утверждает, что одним из характерных нервных тиков, присущих поэту и, несомненно, специально им культивируемых, была привычка как-то странно втягивать воздух носом: них, них, пока не добивался отчетливого похрюкиванья. Г-н Краснов уверяет, что, по мнению окружающих, в этом, несомненно, было что-то деланное и нарочито позерское. Крэнстон, оспаривая это мнение, замечает, что, «несмотря на эти нервные подергиванья, он держался всегда абсолютно естественно и просто не мог быть иным, ибо обладал безошибочным вкусом, одинаково проявляющимся как в мелочах, так и в крупном, от одежды и манеры держаться до сложнейших вопросов мировоззрения или суждений о жизни и искусстве». Его, Ялдычева- младшего, характеризовала высокая степень джентльменства и не только внешней, но и внутренней благовоспитанности, которую он, конечно, почерпнул у своего отца, еще при старом режиме просидевшего рекордное число лет в Алексеевском равелине, переписываясь с Толстым и подсказав сюжет последней пьесы Чехову: двое ученых любят одну женщину, она сначала любит одного, потом изменяет ему, и он с
