Я думаю, это Алекс не смог сдержаться и сболтнул кому-нибудь, что друзьям удалось спасти императора от самоубийства.
Конечно, это дошло и до Клеопатры, и она принялась меня расспрашивать. Я кое-как отбивался, говорил, что здесь какая-то ошибка и меконий просто подействовал сильнее обычного, потому что он принял его вместе с вином.
Больше речи об этом не заходило, потому что в Александрии и так было много хлопот. Жители _ее были встревожены, ходили самые дикие слухи, и отчасти в этом была виновата царица.
Ирас рассказала, что перед прибытием в гавань Клеопатра приказала празднично украсить корабли и во время вступления в город исполнить победный гимн. Так как никто в точности не знал, что произошло при Акциуме и царица вернулась невредимой вместе со всем двором, то поначалу все поверили в одержанную победу. Вскоре обнаружилась небольшая группа недовольных, которая будто бы готовила переворот. Последовало множество арестов, несколько дней продолжались мучительные допросы. Выяснилось, что заговорщики хотели примкнуть к Гаю Октавию на том основании, что он является приемным сыном Юлия Цезаря и, значит, его настоящим наследником. Цезарион, который вскоре должен стать совершеннолетним, был его сводным братом, и именно он имел теперь право на трон фараонов. Для Клеопатры это означало государственное предательство, и палач без лишней огласки сделал свое дело.
Спустя два дня после прибытия нашего флота в западной гавани бросило якорь римское торговое судно, и какой-то купец по имени Публий Фид попросил Марка Антония принять его. По случаю возвращения возлюбленного Клеопатра устроила праздник. Он должен был начаться ближе к вечеру с обильного ужина.
Антоний был в хорошем расположении духа: очевидно, Клеопатра внушила ему надежды, что к весне они наберут новое войско, построят новые корабли и смогут отразить ожидающееся нападение римских войск. Ошибка при Акциуме была учтена, и на верфях Александрии день и ночь шло строительство легких быстроходных кораблей. К тому же имелось еще четыре легиона Канидия Красса, о которых, правда, пока ничего не было известно, но которые, вероятно, находились на пути в Азию. Все мы были в плену прекрасных иллюзий: казалось невероятным, чтобы кто-то мог причинить вред этому могущественному государству и его великой столице. Брухейон с его высокими стенами казался нам неприступной крепостью, куда не мог ворваться ни один римский легионер.
В честь возвращения императора придворные повара показали все, на что способны. Правда, иногда их искусство проявлялось в таких формах, которые отбивали всякий аппетит. Так, например, соблазнительно поджаренные голуби, перепелки, утки и гуси были обсыпаны золотой пудрой, а на десерт подали головы наших врагов, Октавия и Агриппы, приготовленные из муки, меда, миндаля и ягод. Вылеплены они были не очень искусно и отличались только именами, написанными на кусочках пирога, служивших им в качестве пьедесталов. Лицо царицы, как и всегда перед народом, выражало непоколебимое достоинство, Антоний же радовался как маленький мальчик и перепробовал добрую дюжину этих вражеских голов. Вероятно, он съел бы и больше, но тут прибыл нарочный с письмом от мнимого римского купца.
— Это действительно так важно? — недовольно спросил император, срывая печать. Те, кто сидел вдалеке, не обратили на это внимания, однако в кругу ближайших друзей постепенно смолкли все разговоры, потому что лицо императора застыло, когда он прочитал послание.
— Известия от Канидия Красса — мы заранее договорились с ним о том, каким именем он себя назовет.
Он обернулся к нарочному:
— Приведи этого человека!
Я увидел, как при этих словах Клеопатра слегка покачала головой и, наклонившись, что-то шепнула императору. Вероятно, она требовала, чтобы он не принимал легата здесь, за праздничным столом. Но тем не менее это произошло.
Меня не было в тот момент, когда Красс представил свой отчет. Однако из него не стали делать тайны, и о том, что он сообщил, узнали все.
Услышав, что император бежал в Египет, войска Канидия Красса поначалу решили, что это всего лишь распространяемые врагом слухи. И только когда Красс сам подтвердил это известие и приказал легатам вести своих солдат через Македонию в Азию, они поняли, что это горькая правда. Тем временем Октавий предложил им перейти к нему на таких выгодных условиях, что легионерам нетрудно было сделать выбор. Если бы они попытались пробиться в Азию, то были бы разбиты превосходящими силами противника. Октавий же приравнивал их к победителям и обещал не меньше, чем своим собственным солдатам: часть добычи и пенсию ветеранам и инвалидам. Это предложение очевидным образом касалось также и Канидия Красса, однако тот остался верен Антонию и, переодевшись, бежал из лагеря. В пути он узнал — слухи об этом дошли и до нас, — что почти все клиентальные правители, в том числе и царь Иудеи, перешли на сторону Октавия. Теперь, когда возникла опасность, Ирод, этот расчетливый политик, отбросил своего друга юности, как сломанный меч. Некоторые правители еще выжидали, но очевидно было, что они примут сторону сильнейшего.
С этого дня Антоний исчез из Брухейона. Царица ничего >-не говорила по этому поводу, но от Ирас я узнал, что император уединился на пустынном и безлюдном полуострове в восточной гавани, где он приказал построить себе скромный дом. Он назвал свое уединенное жилище «Тимоний», намекая при этом на Тимона[78] из Афин, мизантропа, ставшего известным благодаря пьесам Аристофана.
Все его окружение в Тимонии составлял только молчаливый Луцилий. И в какой же ужас пришел Алекс оттого, что даже его туда не допускали!
Моя встреча с Салмо произошла весьма своеобразно и чуть было не превратилась в горькую размолвку — первую за все время нашего знакомства, потому что раньше если мы и ругались, то это было только игрой, выражением иронии и нашей взаимной симпатии.
Пока меня не было, ему пришлось нелегко, как это всегда случается с ответственными и работящими людьми. Помимо его должности министра здоровья на него взваливали все новые и новые обязанности, так, например, он отвечал за ремонт зданий в Брухейоне. Но этот дворцовый квартал занимал довольно большую площадь, и когда строители заканчивали ремонт одной его части, им пора было уже снова приниматься за другую. Салмо, придававший упорядоченной семейной жизни не очень большое значение, сказал только, что у него, в конце концов, есть жена и трое детей, о которых он должен заботиться, и он предпочел бы служить простым солдатом, чем оставаться дальше на этой должности, пожирающей его душу и тело.
Его единственный глаз смотрел на меня с упреком, изуродованное шрамами лицо избороздили глубокие морщины, уголки рта опустились, а волосы, и раньше не особенно густые, уступили место сверкающей лысине.
Мне стало жаль моего друга, когда я увидел его в таком состоянии.
— Я освобожу тебя от этих многочисленных обязанностей, и ты снова сможешь стать просто моим заместителем.
— Ах! — воскликнул он возмущенно. — Я могу? А если я не хочу? Что, если я хочу бросить все и открыть в своем доме лекарственную лавку? Таким образом мне гораздо легче будет заработать, при этом я смогу оставаться дома и мне не придется ругаться с регентским советом, который обычно глух ко всему.
— Но, Салмо, после того как вернулась царица…
У царицы другие заботы. Она готовится к бегству, хотя ты этого и не замечаешь. Во всяком случае, я подал прошение об отставке.
— Но ты мог бы остаться моим помощником…
— Нет-нет! С меня довольно!
Потом он хлопнул дверью, а я остался размышлять, как бы мне помириться с Салмо. Впрочем, для этого у меня было не так уж много времени, потому что то, о чем он мне сказал, становилось все более и более очевидным. Пока Антоний, возненавидев мир, заперся в своем Тимонии, царица строила разнообразные планы побега — хотя они сохранялись втайне, но слухи о них все же просачивались.
У Ирас теперь времени для меня почти не было, и из нее едва ли можно было что-нибудь вытянуть, впрочем, и от словоохотливого Алекса тоже нельзя было ничего узнать, потому что царица, с согласия
