деяния.
И еще один человек угодил меж двух огней в этом споре сильнейших. Я имею в виду словоохотливого красавца Алекса. Как я уже сказал, он отправился с поручением от Антония и Клеопатры к Ироду в Иерусалим, чтобы отговорить его от измены. Позже стало понятно, почему он так обрадовался этому поручению. Алекс также давно намеревался перейти на сторону Октавия, но не мог решить, каким образом.
В Иерусалиме он рассказал царю Ироду о своих планах, красноречиво и доходчиво объяснил, что в глубине души он давно уже порвал с императором и является сторонником Октавия. Ирод сделал вид, что удивлен и обрадован, пообещал представить его Октавию и даже взял с собой, отправившись на Родос, где Октавий остановился весной.
О том, что затем произошло, я узнал от нескольких свидетелей, так что здесь не может быть речи о выдумках или предположениях.
Октавий утвердил Ирода в должности клиентального правителя Римской империи, но это вовсе не означало, что он будет так же благосклонен и к Алексу. Он критически осмотрел этого элегантно одетого, превосходно причесанного и скромно держащегося молодого человека и сразу вспомнил о том, что было известно всему миру и против чего не смог возразить даже ловкий Алекс: именно он в свое время уговаривал Антония развестись с Октавией и советовал ему соединить свою жизнь с Клеопатрой.
Так что Октавий сказал своему просителю прямо в лицо:
— Я могу простить все, но только не страдания моей бедной сестры Октавии, которую ты лишил мужа и обрек на жизнь в одиночестве. Ты все сделал, чтобы соединить Антония и Клеопатру, и ты умрешь вместе с ними!
Ни мольбы, ни страстные просьбы не помогли, и Алекса отправили в темницу. Ирод также оставил его, не желая портить отношения с Октавием. Согласно приговору, Алекса должны были с Родоса отвезти в его родную Лаодикею, там публично объявить о его предательстве, затем высечь и отрубить голову.
Бедный Алекс по-другому представлял возвращение в свой родной город. Но приговор был приведен в исполнение, и Алекс перед своими согражданами, собравшимися на рыночной площади, был обвинен в измене народу и сенату Рима. Затем палач подвесил его к столбу, сорвал его крат сивую одежду и отсчитал сорок ударов кнутом, после чего прекрасный Алекс превратился в какой-то жалкий стонущий кусок мяса. Обнаженный и истекающий кровью, он походил скорее на барана, с которого содрали кожу, чем на человека. Двумя сильными ударами палач отрубил ему голову, а затем тело его было сожжено, и пепел развеян над морем.
Я искренне жалел его, ведь он был вовсе не таким уж злодеем, а просто, как и многие другие, человеком, который всегда старался получить лучший кусок от пирога.
Может показаться, что со времени моего возвращения я совсем не вспоминал о своей семье и сыне, но это вовсе не так. Впрочем, об Аспазии я больше не заботился, потому что теперь она была женой другого человека и каждая встреча с ней вызывала только досаду и раздражение.
Однако я навещал ее мать, которая воспитывала Герофила и с которой у меня всегда сохранялись хорошие отношения. Деметра радовалась каждому моему приходу и рассказывала много хорошего о моем сыне. В январе ему исполнялось восемь лет, и по этому случаю я решил пригласить его в Брухейон.
Поначалу он держался очень робко, потому что все здесь для него было чужим и непривычным, но постепенно любопытство и новые впечатления захватили его. Он смог даже увидеть царицу и заметил, что считал ее более молодой и красивой. Я подавил свое недовольство:
— Чтобы действительно оценить красоту женщины, тебе надо немного подрасти, стать мужчиной. Пока ты мальчик, ты невольно сравниваешь каждую взрослую женщину со своей матерью, а каждый сын считает, что его мать красивее.
— Но у нее такой длинный нос и толстые губы…
— Оставь все эти замечания при себе, Герофил, и не торопись с приговором.
Мы обошли квартиры, где жила личная охрана, заглянули на конюшни, на псарню и с восхищением осмотрели небольшой зверинец, который устроила царица. Помимо многих редких птиц здесь были также газели, шакалы, черепахи, мангусты и даже старый и почти беззубый лев, который большей частью спал и всегда был настолько сыт, что если случайно, по какому-то недосмотру, одна из газелей оказывалась у него перед носом, он только лениво зевал.
По дороге нам встретился Антоний. Он был в хорошем настроении — тогда, в январе, дела были еще не так плохи. Он по какому-то поводу приехал на несколько дней из своего Тимония.
— А, Олимп, да хранит и покровительствует тебе Асклепий! У тебя новый слуга? Но мне кажется, этот мальчик еще слишком юн. — Он шутя погрозил мне пальцем и продолжил на латыни: — Или тебе на склоне лет захотелось чего-то новенького? Может быть, чтобы подразнить Ирас?
Он громко рассмеялся своим словам и потрепал по щеке моего сына, который, испугавшись, попытался спрятаться за моей спиной.
— Твои предположения ошибочны, император. Это мой сын Герофил. Я решил сделать ему на день рождения подарок и показать Брухейон.
— Ну тогда, — вскричал Антоний, — мои поздравления, молодой человек! У тебя такой прекрасный возраст — вокруг столько всего, чему можно научиться, столько удивительного и интересного.
Он грубо указал на его пенис:
— Когда он зашевелится, в голове у тебя останется только одно: бабы, бабы, бабы. Тебе будет интересно только, как выглядят они без одежды, что у них между ног и как туда добраться. А когда это удастся, тебе захочется повторить это еще и еще раз и чтобы их было как можно больше. А потом…
Малыш слушал императора, широко раскрыв серые глаза. Его взволновало скорее то, что к нему обращается знаменитый Марк Антоний, и он вряд ли понимал, о чем тот говорит.
— Он не понимает, что ты имеешь в виду, император. Будь он немного постарше, у него уши бы покраснели…
— Ты прав, Олимп. В конце концов, я ведь отец четырех сыновей, и мне следовало бы понять это. Ну а ты — кроме этого одного не в состоянии больше никого произвести?
Я ухмыльнулся:
— Служба при дворе не оставляет для этого времени.
— Отговорки! Взгляни на меня!
Он перечислил своих четырех сыновей — конечно, только для того, чтобы покрасоваться перед Герофилом. В парфянской войне этот человек пожертвовал жизнями тридцати тысяч солдат, что не особенно его беспокоило, а теперь он пытался произвести впечатление на восьмилетнего мальчика.
— Антилл, скоро мы отпразднуем его совершеннолетие. Затем на три года младше его Юлий, он живет в Риме, и, конечно, сыновья моей божественной супруги Клеопатры — десятилетний Александр Гелиос и маленький Птолемей — сколько ему сейчас?
Антоний посмотрел на меня вопросительно.
— Он родился во время парфянского похода, следовательно, сейчас ему должно быть четыре года.
— Видишь, Олимп, тебе тоже следовало бы завести еще кого-нибудь, чтобы Герофил рос не один.
— А дочери? Дочерей у тебя нет? — спросил Герофил так тихо, что мы едва услышали его.
Император засмеялся:
— Про них я совсем забыл. У меня их три, и всех зовут Антония.
Герофил удивился:
— Что? Но как же ты их различаешь?
— Они все не похожи друг на друга, и у каждой свой характер, так что их не спутаешь. Приезжай как- нибудь к нам, Герофил. Кем ты хочешь стать? Врачом, как твой отец?
— Императором, как ты! — воскликнул мальчик. — Тогда у меня будет слава и богатство, и все будут меня слушаться.
Антоний стал серьезным.
— Ты так считаешь? — сказал он слегка дрогнувшим голосом. — Но прежде чем станешь
