начал пробирать озноб, потому что я промок до нитки.
Антонию же, казалось, дождь вовсе не мешал. Он поднял к небу лицо и открытым ртом ловил капли.
— Ах, ах — вот так мы пьем иногда чистую воду — прямо с неба, дар святых богов.
Наконец мы возвратились на берег. Во дворце слуги обтерли нас и принесли сухую одежду.
Антоний явно был в хорошем настроении.
— Давай перекусим, выпьем по кружке вина и немного поболтаем, — предложил он. — Ты не против?
— Это разговор между Антонием и Олимпом?
Он кивнул.
— Да, друг мой. Император и личный врач Гиппократ остались за дверью, так что я прошу тебя: пусть все останется между нами. Там, снаружи, ты снова станешь Гиппократом и нашего разговора как будто никогда и не было — согласен?
Конечно, я был согласен, любопытство мое было возбуждено до предела. Интересно, он собирался сообщить мне что-то особенное или вновь дать какое-нибудь трудное задание? Я решил быть настороже. Однако ни того, ни другого не последовало, и наш разговор оказался самым странным из всех, что я когда- либо вел с Антонием.
Если дело происходило не на праздничных обедах или симпосиях, то император предпочитал простую и даже грубую пищу. Он испытывал какую-то тайную радость, когда другие морщили при этом нос и не торопились приниматься за угощение. В этот раз нам подали простой свежий деревенский хлеб, копченую рыбу, лук и пару порезанных на кусочки дынь. Я заметил, что он наблюдает за мной. Однако поскольку я ценил любую пищу, если только она была свежей и аппетитно выглядела, я с удовольствием принялся за еду.
— Тебе действительно вкусно? — спросил он с некоторым разочарованием в голосе.
Я кивнул.
— Я ведь сын военного врача и почти все свое детство и юность провел на Ниле, где в основном едят простую и сытную пищу, которую я ценю и по сей день.
— Это говорит о том, что жизнь при дворе не испортила тебя, — кивнул он обрадованно.
Он наполнил наши кубки, и мы жадно выпили: после копченой рыбы глотки у нас пересохли. Потом он сказал безо всякого перехода:
— Знаешь, какие слухи ходят в Риме обо мне и царице? Клеопатра будто бы совсем околдовала меня и превратила в другого человека. Я отбросил все римское и перенял восточные обычаи, купаюсь в роскоши и предаюсь противоестественным наслаждениям. Мне сообщили, что Валерий Мессала говорит, будто мое стремление к роскоши и излишествам зашло столь далеко, что мой ночной горшок сделан из чистого золота. И этого человека я так долго считал своим другом!
Я не смог сдержать смех.
— Это утверждение настолько смешно, что мне просто ничего не приходит в голову.
— Может быть, оно и смешно, — кивнул он, — но оно не так уж незначительно. Подобные мелочи настраивают добрых граждан против меня. И даже если бы у нескольких дюжин самых богатых римлян ночные горшки действительно были из чистого золота — что я вполне допускаю, — то это ничего не изменило бы, и они так же были бы обижены на меня. Но речь не об этом. Гораздо сильнее задевают меня различные намеки, связанные с мифами. Ссылаясь на мое происхождение от Геракла, проводят какие-то подлые сравнения. Тебе известна история Омфалы?
— Моего отца звали Геракл, и в юности он рассказывал мне эту странную историю, но я знаю только, что поскольку и Омфала также сыграла определенную роль…
Антоний усмехнулся.
— Итак, ты не знаешь. Хорошо, я расскажу тебе об этом в нескольких словах. Когда Геракл убил царского сына Ифита, по приказанию дельфийского оракула — и по желанию Зевса, — он был отдан в рабство лидийской царице Омфале. По ее прихоти его наряжали в женские одежды, и он вместе со служанками прял шерсть и выполнял домашнюю работу. Сама же Омфала облачалась в его шкуру и носила его палицу.
Я пожал плечами.
— Таково было наказание за его проступок — ничего другого эта легенда не подразумевает. Но какое отношение все это имеет к тебе?
— И ты не понимаешь? — ударил по столу Антоний. — Говоря о Геракле, намекают на то, что я, как раб, готов на все, чтобы понравиться Клеопатре. И это не все! Если в угоду народу я предстал в образе Диониса, то меня отождествляют не с Дионисом Лиэем — освободителем людей от мирских забот, а с Дионисом Бассареем — пожирателем людей. Эта ипостась божества мало известна, если ее вообще не выдумали продажные жрецы. Октавий прислал мне весьма доверительное письмо: как мужчина мужчине, почти на правах старого друга и боевого товарища. Насколько я понимаю, настоящими друзьями мы никогда не были. Во всяком случае, с тобой, Олимп, разговоры у нас бывали более личные, чем с ним.
— Что до меня, император, то ты можешь не опасаться, что я когда-нибудь использую их против тебя, — заметил я.
Он дружески коснулся моей руки.
— Я знаю это, Олимп, знаю. Итак, письмо Октавия. Оно действительно очень личное, я не сказал о нем даже царице. Не могу прочесть тебе, а только в общих чертах скажу, о чем оно. Октавий хочет сказать мне ни больше и ни меньше, как то, что Клеопатра навлечет на меня беду, что я поддался опасному наваждению, и он молит богов разбудить меня и представить мне все в истинном свете. Конечно, при этом он указывает также на свою сестру Октавию, которая воспитывает моих детей и свято блюдет мою честь до моего возвращения. Я ее знаю и верю этому. Октавия верная, умная и прилежная жена, но, Олимп, я не могу к ней вернуться. Тогда мне пришлось бы вырвать из сердца Клеопатру, а это уже слишком поздно: корни вросли слишком глубоко.
Он жадно осушил свой кубок, и я тут же наполнил его снова. Потом он улыбнулся, как бы прося о снисхождении.
— Я знаю, что мои признания излишни и что для тебя и моих друзей это давно уже не новость. Конечно, я помню о своем прошлом, но живу я в настоящем, и следует признать, оно единственное, что у нас есть. Прошлое лежит позади, оно завершенно и неизменно. Будущее — впереди, как закрытая книга, и мы не знаем, что в нем. Так что мне остается только настоящее, которого — по утверждениям философов — и вовсе нет, ведь, пока я тебе это говорю, мое последнее высказывание уже становится прошлым. Немного трудновато, да? Животным в этом смысле гораздо лучше: они всегда живут настоящим и не заботятся ни о прошлом, ни о будущем.
Он уже снова выпил и протянул мне пустой кубок.
— Будь сегодня моим кравчим, Олимп.
Он вновь сделал несколько больших глотков.
— А как у тебя? Ты ведь тоже женат, а живешь с Ирас — что говорит на это твоя жена?
— После возвращения из Иудеи я дал ей развод. Она хочет выйти замуж за другого, а я не хочу потерять Ирас.
Антоний стукнул по столу.
— Правильно, Олимп. Если разлад нельзя поправить, то лучше взять нож — и раз! Алекс уже несколько месяцев советует мне порвать с Октавией и до конца выяснить отношения. В этом году истекает срок моего двенадцатого консулата, и Октавий позаботится, чтобы меня не выбрали на следующий срок. Я дождусь этого и в следующем году объявлю ей о разводе! Но пока об этом ни слова — слышишь! Я хочу завершить наш мирный вечер отрывком из моего ответного письма. Ты знаешь, что я вполне могу сказать обо всем открыто, однако это письмо — личное. Но то, о чем я тебе прочту, знает весь Рим: я хотел бы еще раз вспомнить кое-что из жизни нашего друга.
Он не торопясь достал заранее подготовленное письмо и запинаясь начал читать:
— «Что это на тебя нашло? Неужели все из-за того, что я сплю с царицей? Разве она не жена мне? Разве это новость? Разве я не занимаюсь этим вот уже девять лет? А как обстоит с тобой? Разве Ливия единственная женщина, с которой ты спишь? Я поздравлю тебя, если это письмо не застанет тебя в постели
