Мы вышли на берег, и я спросил, как долго лодка будет ждать нас здесь.,
— Я могу вернуться сюда утром четвертого дня, — ответил Диокл.
Недалеко от устья реки стоял маленький дом из необтесанного камня. Диокл без стука распахнул дверь, и на пороге появился, какой-то старик довольно неприветливого вида.
— Его сыновья отвезут нас вверх по реке до озера.
Мы сели в маленькую лодку, и два крепких парня сильными ударами весел направили ее против течения.
Совсем скоро Ахеронт потерял свою безмятежность и привлекательность. Ветви кустов и деревьев низко склонялись над водой, и — как бы заранее оказывая почет Персефоне — мне приходилось то и дело нагибаться, уворачиваясь, чтобы они не хлестнули меня. Близился вечер, вода потемнела, и внезапно перед нами открылось небольшое озеро, ровное и неподвижное, как какое-то черное зеркало. Слева возвышался крутой холм, густо поросший кипарисами, на котором виднелась какая-тор низкая, похожая на крепостную, стена, но без башен и бойниц.
— Что это? — указал я на нее.
Диокл приложил палец к губам.
— С этого момента ты должен молчать. Слушайся указаний, от кого бы они ни исходили. И спасибо тебе за помощь.
Мы пристали к берегу, и Диокл исчез среди кустов, указав перед этим на маленький челн, который стоял у берега чуть дальше. Подойдя к нему, я увидел на корме перевозчика, закутанного в черный плащ. Он кивнул мне, чтобы я сел. Когда я собрался повернуться по ходу движения, он покачал головой, также закутанной в черное, и дал понять, что я должен сидеть спиной к тому, куда мы плывем, и ни в коем случае не должен оборачиваться.
Как он это сделал? Словами? Жестами? Во всяком случае, я понял его и не обернулся, даже когда мы причалили.
Начиная с этого места мой рассказ звучит несколько странно. Однако замечу, что я описал только то, что чувствовал и переживал. И прежде всего, я хотел бы заверить, что в Некромантейоне я вступил в иной мир, вначале ощупью и неуверенно, потому что там царил мрак. Я мог полагаться только на то, что слышу и чувствую. Все здесь было чужое, иное и незнакомое — все совсем не так, как в нашем мире, на земле.
Все стало сумеречным. Перевозчик, как Харон, протянул руку, и я положил в нее обол. Он помог мне выйти и поручил еще кому-то, тоже в черном. Преодолев около двадцати крутых ступеней, мы оказались с ним перед какими-то невысокими воротами.
Угрожающее рычание заставило меня сжаться от страха. Должно быть, за нами мчался какой-то дикий зверь, чье дыхание больно отзывалось у меня в ушах. Собака была где-то совсем рядом, однако по- прежнему ничего не было видно. Затем перед нами отворились тяжелые, обитые бронзой деревянные двери, однако я медлил и не двигался. Мой проводник обернулся ко мне — лицо его тоже скрывал черный капюшон — и спокойным приветливым жестом пригласил меня войти. «В конце концов, ты ведь здесь не погибнешь», — подумал я и переступил порог. С этого момента я двигался в полной темноте; свет возникал только на некоторое время и в определенных случаях — но об этом позже.
Мой проводник, за чью руку я держался, подтолкнул меня в какое-то маленькое помещение без окон. В слабом свете маленькой лампадки я смог разглядеть низкую кровать и ночной горшок рядом с ней. Мы постояли несколько минут, потом мой провожатый поднял лампадку и указал на стол у стены, где стояла чаша и кувшин, и то и другое черного цвета, затем показал на мой рот и исчез.
Я ощупью добрался до кровати и лег. Ложе было жесткое, но нельзя сказать, чтобы неудобное, и меня сразу потянуло в сон. Но тут я вспомнил о кувшине и чаше и сразу почувствовал голод и жажду.
Немного спустя мне показалось, что в помещении не так уж темно, а скорее сумеречно. Я без труда различал очертания сосудов, однако было бы неправильным утверждать, что я их видел.
Здесь не было, как почувствовал я и в последующие дни, ничего однозначного, ничего ясного и обозримого. Это был особый мир, лежащий между тем светом и этим, между чужим и знакомым, привычным и непривычным.
Это проявлялось даже в еде. Вода в кувшине оказалась прохладной и приятной, но имела странный кисловатый привкус, который я не смог определить — он был слегка фруктовый, похожий на лимон, и немного напоминал вкус воды из целебных источников.
В чаше оказалась горсть бобовых или ореховых зерен.
Когда я вновь прилег, усталость моя куда-то пропала. Раньше мне казалось, что здесь царит абсолютная тишина, однако теперь я различил какой-то далекий слабый шум: шепот, шарканье, стук и высокие гудящие голоса. Все это лежало на границе реальности. Стоило мне сконцентрироваться на своих мыслях, как эти шумы исчезали, но как только я начинал прислушиваться, они вновь возникали — очень отдаленные, едва слышные, но все же различимые.
В какой-то момент я все же заснул, а проснувшись, сразу вспомнил, где я нахожусь, но не мог понять, как долго я проспал. Всего несколько часов — или целую ночь? В этих вечных сумерках исчезало всякое понятие времени, и я уже стал досадовать на то, что позволил втянуть себя в это приключение.
Сильный приступ боли в животе вырвал меня из постели, и я поспешил к ночному горшку. Одновременно меня охватило странное оцепенение. Я стукнул кулаком по лбу и ничего не почувствовал, как если бы это была, вовсе не моя голова.
Я снова лег и теперь уже не знал, существуют ли все эти далекие шумы, голоса, стуки и шепот на самом деле или только в моем воображении — или и то и другое. Возможно, я вновь заснул. Во всяком случае, я проснулся, когда услышал звук шагов. В слабом свете лампадки я увидел, как кто-то взял горшок. Я быстро схватил его за рукав.
— Уже утро? Когда я…
Человек замер, и я почувствовал, как холодная рука закрыла мне рот. Обет молчания — да, я и забыл о нем. Я покорно сел, наблюдая, как неизвестный проверил чашу и кувшин, сунул и то и другое в мешок и вышел. Пламя лампадки как будто оставило след, вокруг мелькали какие-то красные искорки. Когда я закрыл глаза, они стали синими, затем бирюзовыми, зелеными, бледно-желтыми и наконец погасли.
Я вновь впал в полузабытье, как будто грезил наяву, и передо мной без всякого хронологического порядка проплывали неясные картины из моего прошлого, вплоть до раннего детства. Я увидел свою мать, лежащую в гробу. Ее раскрашенное лицо ожило, гроб раскрылся, она сняла с себя погребальный саван и сказала тихим нежным голосом: «Олимп, сын мой, наконец-то я снова вижу тебя». Я сразу понял, что эта встреча возможна только в царстве мертвых. Стало быть, я умер. Но эта мысль почему-то вовсе не испугала меня. Затем я увидел другую картину: мой отец указывал на кучу отделенных частей тела, сложенных на смертном одре; на самом верху лежала голова, которая выжидающе улыбнулась мне. «Мы должны заштопать его!» — сказал мой отец. И вновь замелькали разрозненные картины. Позже мне пришло в голову, что все эти сцены разыгрывались в Египте. Все, кроме одной: я сидел в Пергамском Асклепийоне перед храмом, думал о книгах, которые должен изъять, и об Ироде, который меня ненавидит, Тут из храма послышалось чудесное пение, которое очаровало и отвлекло меня. Спустя какое-то время я вновь обнаружил себя в темной келье Некромантейона, однако пение не прерывалось. Я сел и прислушался. Это было что-то на грани действительности. Когда я задерживал дыхание и сосредотачивался весь на этих далеких звуках, то слышал речитатив и различал даже слова и фразы. Но как только внимание мое слабело, они превращались в неясный шум, который сразу исчезал, стоило мне вздохнуть посильней. Так как задерживать дыхание я мог лишь на время, то слышал только отрывки текста, однако вскоре понял, что это история Деметры, Персефоны и Аида[74].
Я завороженно слушал это прекрасное пение, и мне показалось, что это длилось довольно долго. Может быть, всего полчаса, а может быть, часа два или три.
В какой-то момент, когда пение смолкло, я очнулся и почувствовал сильный голод, а язык мой был как высохший лист. Я ощупью добрался до стены, где нашел наполненные кувшин и чашу. В несколько глотков я выпил вкусную кисловатую воду и с жадностью проглотил какое-то блюдо, по вкусу напоминавшее и мясо и моллюсков. Оно было превосходным, и я легко мог бы съесть еще и вторую порцию. Остатком воды я вымыл руки и вытер их о хитон.
Я попытался понять, сколько времени прошло — десять часов? Двенадцать? Двадцать? Два дня? Нет, из этого ничего не вышло. Я сел на кровать и вновь почувствовал странное оцепенение — его нельзя было
