коньков-горбунков, а на месте шахты красовалась небось эдакая барская усадьба с мезонином и греческими колоннами. Кладбищ Евгений Семенович не любил, а ночью – в особенности, хотя был, разумеется, убежденным атеистом. Посидев немного на прохладных кирпичах и расчесав до крови зудевшие икры, он укрепил дух последними словами и неуклюже сполз внутрь, очутившись среди свежих могил. В последнее время кладбище использовали только в особых случаях. Невдалеке топорщилась еловыми лапами могила забойщика Кудимова, останки которого нашли и торжественно захоронили только на днях. «Ага, мне, значит, туда надо, там, помнится, аллея», – смекнул Евгений Семенович и, неуверенно ступая, двинулся в сторону мрачных, непроницаемо темных древесных зарослей. Предстояло пересечь все кладбище. В глубине, под раскидистыми кронами лип и вязов, было бы темно, как в шахте, если бы не те же голубоватые светлячки, мерцавшие отовсюду. Видеть их было почему-то особенно неприятно. Над головой, едва не задевая волосы, все время что-то проносилось. Он сразу же заблудился в лабиринте осевших могил, покосившихся крестов и гнилых заборчиков и попер напролом, цепляясь все время за разные скамеечки, проволочные веночки и прочие острые железяки, отбил обо что-то, большой палец левой ноги, пока не вышел наконец позади кладбищенской церкви. Само собой, попов оттуда давно уже повыгоняли, и она без пользы стояла запертая, с заколоченными окнами. Между тем кирпичное здание находилось в довольно приличном состоянии. Слепко с первого дня руководства шахтой прикидывал, как бы задействовать его в хозяйстве. Можно было бы устроить в нем склад или подсобный цех, но проклятое кладбище путало все карты. Одно было хорошо: церковь стояла у самого выхода. Старинные чугунные ворота оказались на замке. Не без труда найдя удобное место, Евгений Семенович подтянулся и выглянул наружу из-за края кирпичной стены. Начинался наиболее опасный этап, но боевой азарт, охвативший его в дурманных зарослях, еще окончательно не прошел.
Слева виднелся все тот же «старый» террикон и какие-то непонятные заборы. Вправо тянулась улочка беленых мазанок. Перед каждой – густой палисад. Людей видно не было, свету – тоже. Лишь в одном окошке что-то тускло мерцало. «Так авария ж на подстанции! – вспомнил Евгений Семенович. – С утра еще. Обещали, черти, через пару часиков исправить, да, видно, обманули. Прекрасно!» Без колебаний он легко перемахнул через ограду и, как призрак, дунул вдоль кривой линии плетней, сгибаясь перед каждым домом чуть не до земли. Со дворов доносился негромкий говор, многие в тот вечер предпочли чаевничать в саду, под вишнями, а не на душных темных верандах. Один раз он едва не погорел, лишь в самый последний момент заметив разгорающийся огонек самокрутки. Кто-то стоял в оконном проеме, смотрел на улицу, курил и думал. Пришлось пережидать, пока окурок не прочертил сверкающую дугу и не упал в дорожную пыль. Слепко успел окоченеть. Он решил забраться в какой-нибудь двор и позаимствовать чего-нибудь из одежки или хотя бы половую тряпку. Выбрав самый заросший, явно заброшенный сад, он просунул руку между редкими досочками калитки, нащупал щеколду и медленно, замирая, потянул рычажок. Раздалось негромкое, но недвусмысленное рычание. Прямо за калиткой ждала собака, здоровенная кудлатая псина! Он выдернул руку. Она зарычала громче и злее.
– Песик, песик, пусти меня, я свой, я хороший.
Он заискивающе заглянул в блеснувшие желтизной глаза. Собака оглушительно, ненавидяще залаяла.
Слепко, как ветер, несся вдоль по бесконечной улице. Со всех сторон, заходясь злобой, надрывались лаем дворняги. «Сейчас выскочат и погонятся за мной!» Ни одна калитка так и не открылась. Только уже далеко позади кто-то угрожающе нетрезво закричал. Но вроде бы на собаку.
Он бежал – когда по тропке, когда по пыльной вытоптанной траве под древними корявыми ветлами, посаженными кем-то в незапамятные времена, а теперь милостиво защищавшими его от света месяца. Свернув за угол и проскочив по инерции пару десятков шагов он, хрипло дыша, остановился. В боку немилосердно кололо. По крайней мере, тут не лаяли. «Может, здешние шавки не ладят с теми? Знать бы еще, что это за улица». Дома и палисады выглядели совершенно так же. Отдышавшись, Евгений Семенович обнаружил, что стоит у приоткрытой калитки. «Собаки нет, а то бы она уже...» На всякий случай он долго еще всматривался и прислушивался. Сад за калиткой, засаженный старыми вишнями, стоял недвижно, облитый светом месяца, как сахарной глазурью. Он беззвучно вошел и медленно двинулся, весь белый, с вытянутыми вперед руками, по дорожке. Впереди показались прекрасные штаны, одиноко висевшие на веревке. Евгений Семенович надавил себе на глаз. Штаны раздвоились, они, без сомнения, являлись объективной реальностью, данной ему в ощущениях. Для порядка он прислушался. Ничего. Справа безжизненно белел старый дом. Слева, за деревьями, чернело еще какое-то строение, вернее всего сарай. Он сделал четыре шажка. Оставалось только протянуть руку. Вдруг дверь дома с ужасным скрипом распахнулась, оттуда хлынул поток слепящего света. Евгений Семенович прыгнул в сторону и присел, не дыша, посреди занозистых колючек, оказавшихся крыжовником. На пороге возникла объемистая старуха с керосиновой лампой в руках.
– Ты чего, боров эдакий, совсем ума решился? Чего вытворяешь? – заорала она.
– Да я ничего, – хотел ответить Евгений Семенович, но язык присох к нёбу и не слушался.
– Чего разоряешься, старая? – прогудел мужской голос со стороны сарая. – Лампу вот вынесла, и ладно. Тащи-ка нам теперь самоварчик сюда.
Круг яркого света проплыл в шаге от несчастного начальника шахты.
– Самоварчик тебе? Залили зенки-то уже? До того, старый, обленился, что не выйди я, вы бы до утра во тьме кромешной просидели!
– А чего такого? Мы в своем праве. У себя в усадьбе сидим. Самовар давай ставь!
– Да поспел уж.
Старуха, пыхтя как маневровый паровоз, прошаркала назад к дому. Евгений Семенович осторожно выглянул. У сарая стоял накрытый стол, а за ним сидели трое знакомых ему людей. Все – заслуженные горняки. Кутепов, Федорчук и один член партбюро, фамилию которого Евгений Семенович забыл. «Выйти, что ли? Но как я им объясню? Что на реке одежду сперли? Так река, она вон где, а я тут в голом виде из кустов вылезу. Не поверят, разболтают повсюду». Старуха опять проследовала мимо, теперь с большим медным самоваром в руках.
– Счас чашки, чайничек вынесу, – посулила она, – ужо заварила с мятой. И сахарок.
– Во! Давай, все сюда тащи, – прогудел Кутепов, – очень я, братцы мои, чаек уважаю. Баба у меня отлично его заваривает. С мятой там, с малинкой, со всякой всячинкой.
– Хорошо! – отозвался другой голос. – А со смородинным листом еще лучше.
– Не, я с мятой больше. Счас сам испробуешь.
Евгений Семенович сидел ни жив ни мертв среди колючек, не в силах ни на что решиться. Его могли обнаружить в любой момент.
– Гад этот Слепко, – ясным голосом произнес анонимный член парткома, – говорю вам – шкурник он. Перфильев тоже так считает. Он мне раз как-то сказал: «Для Слепко жизнь человеческая, что семечки: слопал, шелуху выплюнул и забыл».
– А раз считает, почему молчит? – стукнул кулачищем по столу хозяин дома.
– Боится.
– Боится? А на …я нам такой секретарь, который боится?
– Говорит, у Слепко и в тресте, и в райкоме, и в НКВД, даже в самой Москве свои люди имеются. Высунешься – поминай как звали.
– Ну, это ты, брат, сгущаешь. Хитер, конечно, бобер, да мы и не таких хитрованов обламывали!
– Ни за что ребят наших посадил. Они ему по морде разок, а он их за это саботажниками вывел. Ведь по десятке им дали! – жалостно проныл Федорчук.
– Быть того не может, ужасть какая! – запричитала баба. – За то, что по морде съездили, – десять лет?
– Точно. А пареньку тому, что механиком главным был, – вышка.
– Вышка! Да ты чего, кум? Дельный ведь паренек… Его-то за что?
Послышалось журчание разливаемого в чашки кипятка. Евгений Семенович не мог видеть говоривших, только мельтешение бледных ночных мотыльков, привлеченных горящей лампой.
– Мы там всё как есть раскумекали. Модернизацию – хренизацию эту как раз он и придумал, паренек этот, по науке вычислил. Теперь, значит, убрали его, и все ордена-награды начальничку шахты достанутся.
