высвечивал тело, свисавшее с конька крыши. Седая голова нелепо торчала вбок. Ненужная больше гармошка валялась на земле.
Глава 16. Мышеловка
У Лешки Ермолаева отец погиб в шахте, а у Кольки Слежнева умер с перепою. Они жили по соседству и дружили сызмальства. Ермолаевская хата стояла в небольшом саду, с вишнями да грушами, а около слежневской даже плетня не было, так, росла на задах какая-то кривая береза. В семилетке они сидели за одной партой, «на Камчатке». Учились оба неважно, хотя Колька больше ленился, наука ему легко давалась, а у Лешки это дело шло туговато, несмотря на все его старания.
Колька был заводилой в их компании. Всегда торчал на виду, говорил и смеялся громче всех, вообще любил побалагурить, особенно похвастаться. Врал, конечно, напропалую, но если ему не верили, сразу обижался и лез в бутылку. В таких случаях Леха его выручал, поскольку был силачом. Обычно же он, по застенчивости характера, держался за Колькиной спиной. Впрочем, вранья его он тоже терпеть не мог, особенно разных срамных подробностей, касавшихся амурных побед над поселковыми красавицами. Тогда Леха начинал злиться, ужасно краснел и выдавливал из себя, что-то вроде: «Брешешь ты все, Коль, это самое, вот что я тебе скажу!» – «А вот не брешу!» – только и отвечал ему Колька. На Леху он не обижался. Они вообще никогда не ссорились. В армию их вместе провожали, и из армии оба в один день воротились. На шахту тоже вдвоем устраиваться пошли и попали в одну бригаду. Тогда только разделение у них пошло. Леха после смены в рабфак торопился, а Колька – на гулянки.
Девушки летели на него, как мухи на мед. Так что байки его вскоре сделались довольно правдоподобными, только сам Колька потерял к ним интерес и травил как бы по обязанности, после долгих уговоров. Особым красавцем он, может, и не был, зато вел себя чрезвычайно нахально, за словом в карман не лез, а танцевал – так просто загляденье. Еще он обожал всякие модные штучки и словечки. Что до Лехи, то, хотя все было при нем, из-за глупого своего характера он с девушками не водился. Танцевать не умел, а если какая из Колькиных подруг пыталась все же с ним заговаривать, глухо отмалчивался и глядел в сторону.
Но едва только Ермолаев, идя на смену, получал лампу и жетон, вся его застенчивость мигом улетучивалась. Очень старался парень превзойти все тонкости горного производства, ну и выдвинули его бригадиром. Вскорости проходческая бригада Ермолаева прочно закрепилась на «Доске почета». Рабочие, даже те, которые по возрасту в отцы ему годились, величали его теперь Алексеем Прокопьевичем. Опять же заработки у них неплохие выходили. Колька, хотя и позволял себе из самолюбия фамильярное с ним обращение, и сам тоже сделался неплохим крепильщиком. От других, короче, не отставал. Так вот они и жили. В шахте Леха смотрел орлом, а Колька – серым воробышком, на танцульках же наоборот, орлом был Колька, а Леха тушевался.
В мае тридцать девятого, кажется, произошел один незначительный на первый взгляд случай, изменивший всю их дальнейшую судьбу. В забой, где они тогда работали, завернул с обходом начальник участка Скрынников, а с ним – Левицкая, главный маркшейдер. Осмотрев проходку за предыдущие дни, она крикнула резким своим голосом, словно ворона каркнула:
– Кто тут бригадир?
– Ну я, – отозвался Леха.
– Что-то больно молод бригадир у тебя, – с усмешечкой бросила она Скрынникову.
– Уж какой есть, – ответил Леха.
– И как тебя звать, мальчик?
– Алексеем Прокопьевичем! Фамилия – Ермолаев.
– Что ж это вы, многоуважаемый Алексей Прокопьевич, штрек не по отвесам проходите? Влево он у вас, Алексей Прокопьевич, ушел до полнейшей невозможности.
– Всегда мы по отвесам работаем, напраслину возводите! – попытался отбрехаться Леха и очень ошибся.
– А где они у вас?
– Чего?
– Того самого. Отвесы где?
Бригадир пошел искать, искал долго, но никаких отвесов, само собой, не нашел. Скрынников, со скучающим видом водивший все это время фонарем из стороны в сторону, добавил:
– Крепь у тебя «пьяная», лунки мелкие, замки заделаны кое-как, рамы расклинены дерьмово…
– Вы их даже не прибиваете, ребятки, – опять встряла вредная маркшейдерша. – Вам, что ли, жить надоело?
Ермолаев, свесив повинную голову, начал переминаться с ноги на ногу и со всем соглашаться. Тут уж Колька не вытерпел:
– Дорогая гражданочка маркшейдерша! Опоздали вы со своими интересными замечаниями. Крепь у нас принята уже по месячному замеру, вот, товарищем начальником участка нашего, здесь присутствующим, и безо всяких, между прочим, замечаний! Нам уже за нее уплочено все до копеечки. Так что…
– Так что рамы вам придется перекрепить, «уплочено» за них или нет! Тем более глядите! Кровля тут никакая – сыпучий песок. Немедленно все перекрепить, и без разговоров!
– Небось дураков нет, за бесплатно вкалывать! Не будем, …, по новой перекреплять! Ходют тут грымзы всякие, ученые больно, хвостами крутят.
– Ну ты, это самое, полегче давай! Язык-то попридержи, – сделал замечание подчиненному Скрынников, а Леха вдруг как заорет:
– Замолчи, Слежнев, не пори ерунды! И перед товарищем главным маркшейдером извинись сейчас же!
– Левицкая моя фамилия, если кто не знает, – развязно вставила дамочка.
– Перед товарищем Левицкой. А крепь мы сейчас же переделаем, товарищ Левицкая, обещаю вам, – унижался бригадир.
– Можешь сам извиняться перед этой… товарищем Левицкой, – продолжал бузить Колька, – а рамы эти, …, тоже, кому охота, тот, …, пусть и перекрепляет!
– Нет, ты извинишься! – еще громче заорал Леха. – И сейчас же!
– Молчу, молчу, – поднял в шутовском ужасе руки Слежнев, – успокойся только, а то товарищ главный маркшейдер подумает, что ты оченно нервный у нас.
Как только начальство скрылось из виду, он начал беззлобно подтрунивать над другом:
– А бабенка-то чудо как хороша! Личико породистое, как у кобылки, ножки вот только кривоваты, но это ничего, зато ручки грабельками. А носик…
– Да заткнись же ты наконец! Правду она, …, сказала, перекреплять надо. А носик ее тут совершенно ни при чем.
– Для такой красотки и поработать лишку не жалко. Прям прынцесса Греза.
В ближайший выходной Слежнев заприметил Левицкую в клубе. Она стояла со злым лицом около буфета и разговаривала о чем-то все с тем же Скрынниковым. Дождавшись, пока занудный начальник не отвалил, Колька гоголем подлетел к ней с кулечком мятных карамелек, намереваясь завязать непринужденную светскую беседу. Но был резко отшит. Что ему особенно не понравилось, так это то, что маркшейдерша глядела на него так, словно был он каким-то насекомым типа таракана. Колька решил попробовать еще раз, уже по-серьезному, на улице. Увидев, как она стремительной походочкой выходит из клуба, он вынырнул из-за газетного стенда, где успел отсмолить уже четвертую папироску, и, широко улыбаясь, предложил себя в провожатые. Она только безразлично рукой махнула. Слежнев попробовал, как обычно, распустить руки и схлопотал звонкую оплеуху. Народ вокруг издевательски засмеялся – многие в это время расходились по домам. Колька ужасно обозлился.
– Граждане-товарищи, чего это она? Я еще ничего такого не делал! Ты чего творишь, а? Цаца гребаная! Чего об себе воображаешь? – на этой высокой ноте он попытался снова ее облапить. Левицкая влепила ему еще пару пощечин, да таких, что ухажер чушкой повалился в грязь. Публика зааплодировала.
– Так ему и надо, козлу поганому, наподдайте ему еще, товарищ маркшейдер, – завизжала девушка Нюрка, старая Колькина знакомая.
– Правильно! – поддержала ее рыжеволосая подруга. – Еще ему, гаду, наподдайте!
– Ишь ты! – закричал не своим голосом Колька. – Чего ж это творится? Ну, счас я тебя… вас… – и
