национализма посредством идей европейской самостоятельности и величия. Различие американцев и европейцев прослеживается по целому ряду остающихся немаловажными критериев.
Прежде всего речь идет о различиях и конфликте между виртуальной экономикой биржевых спекуляций и реальной экономикой, связанной с производством товаров и услуг. США вступили в эру 'электронных денег' и виртуальной экономики, в центре которой стоит банк, а не предприятие, с твердой решимостью выстроить новую управленческую иерархию: гегемония банковского капитала над промышленным должна была стать одной из основ гегемонии США над промышленно развитыми странами, продемонстрировавшими способность успешно конкурировать с американской промышленностью. Новый мир виртуальной банковской экономики, связанной с манипуляциями курсов валют и интернационализацией денег, призван обесценить несравненное трудовое усердие носителей реальной экономики, в частности новых индустриальных стран, население которых доказало, что конфуцианская этика может служить не худшим подспорьем промышленного рывка, чем протестантская этика. Либеральный интернационал в качестве мировой элиты, претендующей на глобальную власть, явно третирует 'вторичную' экономику промышленности как нечто архаичное, ставшее уделом стран второго эшелона развития. Он связывает свои надежды с 'третьей волной' или 'третичной' экономикой, под которой ныне понимается не производство услуг вообще, а финансовые услуги, связанные с процессами распределения и перераспределения капитала в мировом масштабе.
Принципиальное значение для прогнозирования европейской политики в фазе ответа имеют следующие вопросы:
а) Насколько власть виртуальной экономики, связанной с фиктивным капиталом, обусловлена другой, более реальной властью, в том числе военно-стратегического характера? Что было бы с властью манипуляторов курсами валют, если бы она не опиралась на властную инфраструктуру 'традиционного' типа, обеспечивающую монополию на решения и ограждающую от протестов ущемленных этими решениями?
б) Какова емкость той верхушки финансовой пирамиды, которую выстраивает современная 'виртуальная экономика' — хватит ли ее на то, чтобы обеспечить не только американцев, но и западноевропейцев, прежде чем она обвалится в соответствии с законами любых виртуальных конструкций?
В свое время переход от военно-феодальных экспроприации к продуктивной экономике означал переход от игры с нулевой суммой к игре с положительной суммой. Европе удалось реабилитировать себя в глазах мира, легализовать свои богатства посредством главного аргумента: эти богатства — не результат классового или колониального экспроприаторства, не игра с нулевой суммой, а продукт одновременного роста заработной платы, прибыли и процента на основе роста производительности. И вот теперь, в связи с формированием национальных и мировых финансовых пирамид, снова встает вопрос о паразитическом характере богатства, являющегося результатом игр с нулевой суммой. Намечается новая поляризация мира на большинство, связанное с продуктивной 'местной' экономикой (ибо сельское хозяйство, промышленность и услуги поневоле локализованы в пространстве) и меньшинство граждан мира, связанное с вершиной спекулятивной финансовой пирамиды.
Как определится Западная Европа перед лицом этой поляризации? Поверят ли европейцы в то, что вершина пирамиды вместит и их? И как они мыслят свою историческую судьбу в тот неизбежный момент, когда мировая финансовая пирамида обрушится? Либеральный интернационал, кормящийся от пирамиды, должен обладать предельной мобильностью — способностью вовремя покидать зону бедствия и спасаться от обманутых вкладчиков. 'Океаническое' американское мышление формирует такую мобильность, но более консервативное континентальное мышление ориентирует на то, что диалектика добра и зла разрешается на месте и ответчикам некуда скрыться.
Для прогностических разработок в рамках данного сценария особое значение имеют следующие вопросы. Во-первых, под знаком какой идеи Европа могла бы дистанцироваться от США, и сохранила ли она потенциал подобных идей в принципе?
Во-вторых, исходя из принципа 'плюрализация Запада облегчает плюрализацию не-Запада', какие дифференциации и водоразделы могли бы обозначиться на Востоке под влиянием дистанцирования Европы от США?
Сегодня оппонентами американского гегемонизма в Европе выступают в первую очередь правые националисты — давние критики либерализма. Однако реакцией на неоконсервативную волну стала социал-демократическая волна в Европе, хотя и несравненно более слабая по мощности. Социал-демократы противопоставляют либерализму социальную идею, но она оказывается гораздо более слабым подспорьем антиамериканской оппозиции, чем национальная идея. Носители же последней в обозримом будущем вряд ли придут к власти в ведущих странах Европы. Поэтому скорее всего возьмут верх прагматические соображения, связанные с выгодами нового раздела мира и попытками получить свою долю пирога от победы в холодной войне, и Запад останется достаточно консолидированным в своем противостоянии Востоку.
Второй вопрос — о водоразделах на Востоке, в случае если бы Запад раскололся по линии Западная Европа — США — затрагивает в первую очередь Россию. Российское западничество живет ностальгией по европейской России, отыскивая ее следы то в древнем Новгороде, то в деятельности боярства и 'верховников' времен Анны Иоанновны, то в реформах Александра II. Вопрос, однако, состоит в том, насколько совпадали цели европейской или проевропейской политики в России с задачами социально- экономического и национально-государственного укрепления страны. Исторический опыт свидетельствует, что европейцы обращались к России лишь в экстремальных ситуациях — когда европейскому равновесию угрожал тот или иной внутренний гегемон, будь то Фридрих II, Наполеон или Гитлер.
В союзе с Европой России приходилось решать чужие проблемы. Сегодня престиж и статус России в глазах европейцев упали до самой низшей отметки. Следовательно, равноправное партнерство сегодня менее вероятно, чем когда бы то ни было. Что реально способна сделать европейская политика России — так это отделить и противопоставить нашу страну ее возможным союзникам на Востоке. Европейцы в этом заинтересованы, Россия — нет. Поэтому дистанцирование от США на деле может быть лишь 'игрой' европейской дипломатии, цель которой — не допустить опасной для Запада консолидации России и Востока.
Обратимся теперь к более перспективным сценариям, касающимся возможностей возрождения биполярности в ответ на 'беспредел' однополярного мира. Эта биполярность может выстраиваться либо по оси Восток — Запад, либо по оси Север — Юг. Сравнительный анализ этих двух вариантов — основа долгосрочного глобального прогнозирования.
Вариант Восток — Запад сегодня ставится под сомнение многими экспертами по причине очевидной неоднородности Востока. Эта неоднородность проявляется на разных уровнях. Во-первых, по критерию экономической развитости. Существует Юго-Восточная Азия, ставшая одним из трех центров мирового развития, наряду с Северной Америкой и ЕС. Этот регион считается партнером Запада, а его лидер Япония входит в 'семерку', управляющую миром. Наряду с этим Востоком существует Восток арабский (Ближний Восток), Восток индо-буддистский, Восток центрально-азиатский... Не является ли само понятие 'Восток' всего лишь старой культурологической метафорой, дезориентирующей наше сознание? Сравнительно монолитному Западу, объединенному такими институтами как НАТО, ЕС, 'семерка', противостоит регионально разнородный, поляризированный в экономическом отношении, конфессионально и геополитически разрозненный Восток. Такая точка зрения сегодня преобладает на Западе, и она, вероятно, не только отражает реальную дифференциацию Востока, но и уверенность 'победителей' в том, что в мире нет инстанции, способной противостоять объединенному Западу и ответить на его вызов.
Надо сказать, на Востоке, при всей внутренней конфликтности, преобладает другой тип интуиции: дихотомия Запад — Восток воспринимается как более значимая, более насыщенная ценностными и мировоззренческими смыслами, чем внутренние дифференциации Востока и Запада. Это не мешает лидерам стран Востока на уровне политической прагматики пренебрегать этой дихотомией, вступать в союзы со странами Запада и воевать друг с другом. И все же интуиция восточного единства перед лицом Запада продолжает жить. Что скрывается за этой интуицией: аберрация сознания, историческая ностальгия или обещание будущего? Можно ли актуализировать эту таинственную смысловую связь Востока, перевести ее на внятный язык диалога, солидарности, совместных политических практик, альтернативных проектов, словом, того, что мы называем ответом на вызов?
