Отложил в сторону автомат, начал за голенищем проверять — ложка мешает. Вынул — зуд прекратился.
Экая, подумалось, чертовщина! Сбросил тряпицу, стал внимательно оглядывать ложку.
Была она у меня из дюраля — эта помесь алюминия с медью, магнием и еще черт знает с чем начала той порой быстро входить в обиход, хотя мне лично не нравилась. Нет, не вообще, а именно в данной продукции: больно легкая получилась ложка, в руке не возникало ощущения, что держишь орудие труда.
Основательности, в общем, не хватало.
Покрутил теперь ее перед глазами так и этак, однако никакой сверхъестественности не обнаружилось. Только вроде бы тусклая дюралевая поверхность сделалась еще тусклее, совсем лишилась блеска. Солнечный луч на донышке не бликовал, не приплясывал, радуясь бытию, а растекался бесформенной вуалью.
Повернул ложку к солнцу выпуклой стороной — картина не изменилась, прищурил глаза — тот же резуль… Стоп, что там за странные контуры проступили под матовым покрывалом вуали, что за рожица обозначилась?..
— Точка, точка, — запятая, — вспомнилась невольно ребячья рисовальная присказка, — минус — рожица кривая…
И так поманило вдруг домой, к маме, в детство, в сказку!
— Ложка, ложка, — обратился, дурачась, к странной рожице, проглянувшей сквозь матовую завесу, — ложка, ложка, поговори со мной немножко!
— Слушаю и повинуюсь, — тотчас услыхал этакий старушечий скрип, — ты хозяин, тебе приказывать.
— Тогда скажи, — попросил, несколько оробев, — скажи откровенно, что обо мне думаешь?
— Тут и думать нечего: чистопородный дурак!
Меня взорвало:
— А ты… а ты чистопородная… Нет, что же я, ты ведь помесь!
— И тем горжусь: из такой помеси самолеты строят!
— Ладно, не будем препираться, объясни лучше, почему дураком считаешь?
— Не считаю — убеждаюсь на сегодняшнем примере: только дурак оставит суп, который принадлежит ему по праву.
— Как это?
Очень просто: повар мог и не добавить, а тогда…
— Но добавил же.
— Пусть, но что оно такое есть, эта добавка?
— То и есть — добавка.
— А может — подачка? Это, милый мой, кто как посмотрит, иной-другой и оскорбиться может. Лично я сомневаюсь, правильно ли поступишь, если расскажешь другу, как выпрашивал и как выпросил-таки добавочные крохи.
— На что толкаешь?
— Не толкаю — втолковываю…
Я разнял веки. Рожица исчезла. Сказка кончилась. Началась реальная жизнь. А в реальной жизни меня захлестывало половодье окончательно вышедшего из берегов аппетита.
Что было дальше? Дальше я быстро-быстро и уже не на ощупь собрал автомат, повесил на шею, схватил вместе с шинелью котелок и, стараясь не встретиться взглядом с расположившимися на опушке парнями, поспешно скрылся в своей палатке.
В палатке, где спал Фанька.
И здесь, у Фаньки за спиной, безоглядно запродал душу ненасытным ложко-циклам.
Подступила моя очередь в караул. Пост достался бесхлопотный — у бака с питьевой водой.
Ночь прошла спокойно, лишь перед рассветом сильно продрог. Сменившись, приложился к фляжке — глотнул спирта из нашего с Фанькой НЗ.
И уснул, точно после похода.
…Ничего не могу понять: отпускает, видите ли, нас с Фанькой командование на побывку в родные края. За подвиг, который будто совершили, но подробности которого как бы «за кадром». Главное, что нас доставляют на личном самолете командующего фронтом в дорогой моему сердцу Новосибирск.
Мама!
Мама, родные, друзья.
Застолье…
Хлеб — много хлеба, порезанного довоенными ломтями и разложенного на ивовых плетенках; в окружении плетенок — метровое блюдо дымящихся пельменей, рядом, на противне — целиком зажаренный поросюшечка, за ним — артельная сковорода с карасями в сметане, а обочь — холодец, холодец, холодец, холодец.
«Ну, брат, — говорю Фаньке, — давай скорее за стол, а то израсходую весь, отмеренный на жизнь, запас слюны!»
А он мне:
«Разве ты его уже не израсходовал на твои ложко-циклы?»
А сам грустный, грустный.
Все вокруг прекращают хлопотать над тарелками, смотрят на меня — ждут, что отвечу. Только не успеваю ничего сказать, кидается ко мне мама, заслоняет от глаз людских, плачет:
«Не его — меня осуждайте, это я сыночка таким обжорой без стыда, без совести вырастила…»
Тут Фанька говорит:
«Все мы горазды за матерей прятаться, а ты сам умей ответ держать, поднимись, скажи людям… Поднимайся, поднимайся… Да поднимайся же, черт тебя дери совсем!»
И за руку — дерг!
Просыпаюсь: надо мною и в самом деле склонился Фанька.
— Старшина объявил, — сообщает, — через полчаса выступаем на передовую.
Я чуть не разревелся:
— Даже холодца из-за тебя не попробовал!
Поскорее закрыл глаза, пытаясь хотя бы на минуту восстановить удивительное видение и жалея почему-то не о поросенке или пельменях, не о карасях в сметане, а именно о холодце. Может, потому, что по установившейся традиции с него начинается у нас в Сибири любое застолье.
— Дома побывал? — догадался Фанька — Брось, не переживай, наяву котелок с супом ждет.
Глянул — возле изголовья наш котелок и кучка сухарей. И моя ложка.
— Ну же, — подстегнул Фанька. — А то не успеем собраться.
— Без нас не уйдут, — хмыкнул я, склоняясь над котелком.
И как обожгло: уровень оставленного Фанькой супа заметно превышал «ватерлинию». Да, заметно. Недаром сразу ударило по глазам.
Поднялся я, выловил брошенный в суп кусок сухаря, отложил вместе с ложкой в сторону, отер губы и позвал Фаньку:
— Это зачем?
— Что именно?
— Кончай придуриваться!
— Да говори толком: чего тебе?
— Суп… Почему столько супа мне?
— А, вот ты о чем. Понимаешь, выпросил у повара добавку. Просто повезло.
— Ах, повезло-о!..
Все сплелось в один узел: и воспоминание о захлестнувшем половодье, и запоздалое раскаяние, и не успевшее еще до конца развеяться видение роскошного застолья, и наивная, детская обида на Фаньку,
