была очень яркой, привлекательной блондинкой, часто просила меня сводить ее в кино, или на танцы, или на какой-нибудь фестиваль, а в подъезде своего дома обычно одаривала меня долгим поцелуем взасос. Я не привык еще к такому обращению от женщин старше меня, это разжигало меня, и я все чаще наведывался в дом к Мартинам. Кажется, это было уже в выпускном классе, поскольку я уже состоял в «Обществе Ксеркс». Их семье, конечно, страшно не повезло с младшим сыном — Гарри, «бездельником» и «никчемным лентяем», как его все величали. Однако я нравился Гарри, и он показал мне, так сказать, «другую сторону бытия»: именно с ним я впервые попал на эстрадное представление, которых теперь уже не устраивают. Я был шокирован и одновременно совершенно очарован, с тех пор я часто ходил смотреть выступления пародистов. (И никогда об этом не жалел.) Гарри также научил меня играть в пул и бросать кости в барах — его забавляло то, как быстро я все схватываю.
Их семья очень дружелюбно относилась ко всякому, кто посещал церковь. Они часто приглашали меня отведать с ними кофе, пирог или мороженое. Чем чаще я видел Флорри, тем сильнее ее обожал. Она всегда светилась, была готова помочь и никого не критиковала в отличие от моих предков. Сам того не осознавая, я безумно в нее влюбился.
«Общество Ксеркс»… У нас был обычай — встречаться в доме одного из членов раз в две недели. На этот раз встречу назначили у меня, и почему-то все пошло не так, как обычно. Атмосфера сдержанности и строгости была вызвана, по-видимому, моими стараниями не допустить лишнего шума. Я настаивал на этом против воли, только потому, что мамаша попросила проявлять больше уважения к соседям.
Во время одной из часто повисавших пауз кто-то из ребят попросил меня поиграть для них. Он сказал, что слышал, будто я делаю потрясающие успехи в игре на пианино. Я сразу же согласился и уселся играть «Вторую венгерскую рапсодию» Листа, единственную известную мне вещь этого композитора. Я играл очень живо и решительно и, к собственному удивлению, заслужил аплодисменты.
— Еще, еще! — требовали слушатели.
Польщенный такой высокой оценкой своих способностей, я продолжил играть, на этот раз то ли Шумана, то ли Рахманинова. Скорее всего это был Шуман, поскольку я помню, что, заканчивая играть, пришел в печальное поэтическое настроение — hors de moi-meme[47], так сказать. Да, закрыв ноты, я какое-то время сидел словно в трансе, музыка загипнотизировала меня. Аплодисменты на этот раз прозвучали более вяло. Неожиданно очарование момента было нарушено чьим-то хриплым голосом, который поинтересовался, встречаюсь ли я до сих пор с Флорри Мартин и как у нас идут дела. Затем посыпались вопросы: кончаю ли я с ней, хороша ли она в постели… Вскоре все члены клуба развеселились и задорно хохотали. Тогда я вдруг повернулся на своем табурете и зарыдал. Не просто заплакал, а зарыдал в голос — со стонами и всхлипываниями. Кто-то из ребят подошел и положил руку мне на плечо:
— Господи, Генри, да не принимай это близко к сердцу, мы же просто пошутили!
Но это еще больше меня расстроило. (За всю свою жизнь я только два или три раза так рыдал, как тогда.)
Что случилось? Что вызвало этот взрыв эмоций? Отчасти виной тому была музыка, отчасти моя любовь к Флорри Мартин, чистоту которой эти идиоты просто не смогли бы оценить. Однако в первую очередь сыграл свою роль мой подростковый возраст, а в этом возрасте в каком-то смысле я оставался всю мою жизнь. (Вплоть до следующего такого раза я искренне думал, что не способен больше на подобное проявление чувств, но оказалось, что способен.)
«Пубертатный возраст» — так это, кажется, называется. Очень противоречивый период; то тебя бросает в жар, то в холод, сегодня ты лучший друг, назавтра — бессердечный сукин сын. И так далее. Очень болезненно и то, как родители наблюдают этот период у своего потомства. Они называют это взрослением или возмужанием. Ничего не может быть дальше от истины. Это период, когда человек лишается одного из самых дорогих своих качеств — невинности. Только поэты осознают весь ужас потери: стать мужчиной в этой вонючей цивилизации — все равно что стать крысой. Налицо регресс, а не эволюция…
Все знания и опыт, на которых люди выстраивают такую систему ценностей, кажутся мне чепухой. Взросление не означает артериосклероз! Взросление означает то, что французы называют epanouissement[48]. На самом деле точки над «i» расставляет французская пословица: «Pourri avant d'etre muri» — «Испорченный еще до созревания».
Как странно, думаю я, вспоминая этот эпизод, что пуританин во мне дал позднее жизнь книгам, которые потрясли мир. А может быть, это не так уж странно? Есть одно греческое слово, которое мой ученый коллега оставил мне в качестве знака привязанности, — ENANTIODROMOS. Это означает процесс, в котором что-то превращается в свою противоположность, как, например, любовь в ненависть, и наоборот. Возможно, мы — это всегда сумма двух противоположностей? Как иначе можно объяснить, например, что Жиль де Рец, доблестный приверженец Жанны д’Арк, и монстр, который похищал из деревней мальчиков, насиловал и убивал их, — одно лицо?
Эдна была первой женщиной-писательницей в моей жизни. Мы встретились в Кэтскиллс, в городке Афины, где мои родители решили провести отпуск. Эдна отдыхала вместе с сестрой по имени Алиса, а я — с приятелем из Бруклинского района по имени Джордж. Нам с другом было около шестнадцати, а обоим сестрицам далеко за двадцать. Мы все, согласно тогдашней моде, проживали в пансионе; отовсюду звучали рэгтаймы и одна из моих любимых вещей — «Рэг кленового листа».
Разница в возрасте между мальчишками и двумя привлекательными женщинами не имела никакого значения, тем более что дамы даже и не помышляли о сексуальных сношениях. (По их мнению, мы были для этого маловаты.) Но это не мешало им целоваться с нами взасос. Каждую ночь мы встречались в назначенном секретном месте и устраивали там свои «оргии». По крайней мере я считал происходившее оргиями: меня еще никогда ничего не связывало с женщиной настолько старше меня, как Эдна Бут. Она мастерски владела своим языком. Мне не разрешалось даже прикасаться к ее груди или залезать ей рукой между ног — только поцелуи ad nausseam[49] и жаркие объятия.
Иногда мы изменяли этому обычаю и вели девчонок (дам) на длинные прогулки, во время которых Эдна рассказывала нам о своих произведениях и еще больше о прочитанных ею книгах.
Именно из-за книг я никогда не забуду Эдну Бут. Не помню, читала ли она классику, зато хорошо знала современную литературу и некоторых авторов девятнадцатого столетия — Бальзака, Мопассана, Ибсена, Стриндберга, Готье, Вердена (но не Рембо). Из американцев ее любимцем был Теодор Драйзер. Она также имела представление о некоторых русских писателях — о Максиме Горьком, Гоголе, Толстом, но не о Достоевском. Я в то время тоже о нем не знал. С этим величайшим писателем (по моему скромному убеждению) я познакомился только год или два спустя.
Было около пяти вечера, когда «событие» произошло — на углу Бродвея и Косциус-стрит, в Бруклине. Я уже рассказывал эту историю, но мне не стыдно ее повторить. Малер повторялся, не говоря уже о Шопене и Бетховене, — какого же черта мне волноваться о том, что скажут какие-то там критики? В общем, я проходил мимо витрины магазина одежды, а там, в витрине, стоял молодой человек и одевал манекен. Он поймал мой взгляд и сделал мне знак войти, что я и сделал. Он представился — Бенни Эйнштейн — и попросил меня подождать его пять минут, пока он закончит. Может быть, я провожу его до дома? Он живет неподалеку. Я с готовностью согласился, и через несколько минут он вдруг спросил:
— Ты читал Достоевского?
(Наверное, он сразу догадался, что я книжный червь!)
— Достоевский? — переспросил я. — Никогда о нем не слышал. — И добавил, что кое-кого из русских читал, но не этого.
— Ты не читал «Преступление и наказание»? — вскричал он, как будто такого просто не могло быть.
— Нет, — признался я. — А что еще он написал?
И тогда Бенни перечислил мне эти названия: «Братья Карамазовы», «Бесы», «Идиот».
Только спустя пару недель я понял, какой груз на меня взвалил парень из магазина. Дорогой читатель, если вы думаете, что я поднимаю шум из ничего, поверьте, это не так! Как я никогда не устану рассказывать о своей встрече с Эммой Голдман в Сан-Диего, так я никогда не устану восстанавливать в памяти это первое знакомство с Достоевским.
Теперь, вспоминая этот момент, мне кажется, что в тот день даже вечернее солнце замерло над
