После завтрака экипаж расходится по работам, а я навожу ведро мыльной воды, сыплю туда соды и принимаюсь за главное свое дело.
Я мою проходы, внутренние трапы, умывальники, душевые, гальюны. Веселые голубые переборки из пластиката отмываются легко, а с металлическими, давным-давно не крашенными — маета. В тесных душевых жара. Вот пробило магистраль. Пар с шипением лезет из трещины... Моя рубаха давно прилипла к спине.
Мыть шлюпочную палубу — это целый ритуал. Сначала поливаешь ее водой из шланга и посыпаешь каустиком, затем берешь квач — метелку с концами из растительного троса и трешь палубу. Когда раствор каустика немного впитается, начинаешь тереть доски березовой метлой или проволочной щеткой. Так проходишь всю палубу дважды, дерешь ее до желтизны и, наконец, пускаешь воду. Следишь, чтобы не осталось ни крошки соды.
С помощью боцмана, точнее, благодаря его советам, я быстро освоил последние достижения в этой области.
Ну а окатывать главную палубу забортной водой — это и не работа даже.
Канин Нос
Небольшая килевая качка. Судно с ритмичностью метронома ходит с кормы на нос. Я дал себе роздых и теперь покуриваю на правом крыле мостика. Через раскрытую дверь слышно, как в ходовой рубке коротко и мелодично позвякивает машинный телеграф.
— Канин Нос, — говорит вахтенный штурман и рукой с биноклем показывает на землю.
Впрочем, это было позже, а сначала — новенький учебник географии и с ним набор карт. Там я впервые наткнулся на Канин Нос и, помню, несказанно был обрадован. Продолжая изучать карты, я обнаружил целое семейство «носов» — Святой, Лудоватый и скоро с тихим ликованием повторял про себя: Большой Болванский Нос!
На то и детство, скажете вы. Нежный возраст. Нет, объяснить мою радость детским грехом буквализма было бы слишком просто. Ведь и тогда уже я догадывался, что Нос — это вовсе не человеческий нос. Тут было нечто иное. Быть может, радость первого поэтического открытия? Разгадка метафоры? Когда мне объяснили, что Нос — это далеко выступающий в море мыс или небольшой узкий полуостров, я почувствовал себя обкраденным.
— Канин Нос, — повторил штурман и протянул мне бинокль.
С правого борта тянулась гряда покатых рыжих холмов, скупо освещенных солнцем. Там, где на них ложились тени облаков, холмы приобретали глухую темно-фиолетовую окраску.
Шторм
Я просыпаюсь от холода и долго не могу найти одеяло. Шарю в темноте: слава богу, вот оно, в ногах. Укутываюсь, согреваюсь. Засыпаю. Какой-то кошмарный сон, удушье. Открываю глаза: темень. Во рту ворс, нитки. Одеяло и простыня сползли на голову.
В кубрике светлеет и темнеет неожиданно. В иллюминаторах — то зеленая вода, то серое предрассветное небо. Какие-то неприятные шорохи, скрип, постанывание...
Качка!
В столовой звенит посуда. На столах влажные полотенца. Ложки катаются по краям тарелок. Буфетчица Маша невыспавшаяся, бледная. Ее мутит.
Мы лениво завтракаем. Старик, который везет скот (у него редкое имя — Вонифатий), совсем плох. Он ушел в море от старухи, а теперь жалеет: лучше бы сидеть дома. Еще он жалеет, что кончилась водка. Самое время подлечиться. Старик всегда пил один, никого не угощал и все время приговаривал: «У вас глотки молодые, вам много надо. Вы можете красного, а я не могу. Я привык рюмку чистой».
— Не понимаю, дед, — говорит Серега Кадушин, — как ты в одиночку пьешь. Я вот не умею. Неизвестно, когда следующую наливать. В компании всегда кто-нибудь скажет: давайте еще по одной.
Старик не отвечает, охает, скребет грудь, тоскливо глядит на холодный чай.
Входит боцман в блестящем от воды плаще.
— Дед! Телки орут.
— Так то со шторму.
— Со шторму, старый пьяница! Скотина со вчерашнего дня не кормлена. Собирайся, тюки с сеном будем крепить.
— Ты не шустри, — хорохорится дед. — Больно сверёжой. Я во льдах ходил, упаси господи! Как- никак второго класса матрос. Пятый раз иду в Арктику, трижды упаси господи!
К вечеру море стервенеет.
Собираясь в Арктику, я робко надеялся; что на мою долю выпадут и штормы, и, даст бог, даже небольшое кораблекрушение. До кораблекрушения дело пока не дошло (правда, все было впереди), но в остальном программа осуществлялась.
По «Шкале волнения» цифрой 5 обозначается «довольно неспокойное море», цифрой 7 — «большое волнение», 8 — «очень большое волнение», 9 — «ужасное волнение».
Так вот, это было ужасное волнение. Море напоминало взбесившуюся горную страну. Вершины вдруг проваливались, а пропасти лезли вверх. Рождалась новая гора. И эту мутно-зеленую гору море, балансируя, несло на судно.
Мы работаем на палубе, крепим груз. Нас то и дело окатывает. Ветер воет в снастях, рвет со шлюпок чехлы. Гулко хлопает брезент, подрагивают туго натянутые тросы. Я поднимаю голову: косой горизонт и раскачивающийся над релингами фонарь. Вот и все. Откуда этот фонарь над волнами? Где я видел его? Иллюстрация ко всем морским романам, читанным в детстве?
...Я провожу рукой по лбу. Из-под руки сыплется соль.
Остров Вайгач
Тишина. Такая странная, такая внезапная... Я выглядываю в иллюминатор. Чистое голубое небо и пухлые облака, как над Средне-Русской равниной. Высокий берег, под берегом снег. На волне покачивается зверобойная шхуна с легкими и тонкими очертаниями. Густая до черноты синева моря, на воде нестерпимый блеск солнца, сверкание редких льдин. И так чисто, прохладно, свежо...
Мы стоим в Лямчиной губе и неизвестно, когда отсюда выберемся. Синоптические и ледовые прогнозы неутешительны: в западном секторе Арктики сложная ледовая обстановка, новоземельские проливы закрыты торосистыми льдами, на Диксоне идет снег, пролив Вилькицкого блокирован толстым припайным льдом.
— Делать нечего, — говорит капитан на судовом собрании. — Будем ждать. Худо? Ясное дело, худо. Мы сидим на этом пароходе, чтобы он ходил и возил грузы... Сейчас получили радиограмму: ветер северо-
