— С прибытием!
Лоцман держался с восхитительным достоинством, сдержанность и спокойная сила этого седого человека сразу бросались в глаза. Говорил он не спеша, мягким ровным голосом. Широкое его лицо оставалось неподвижным, только под выгоревшими рыжеватыми бровями весело блестели ярко-синие, совсем не старческие глаза.
Первым судном, попавшим нам навстречу, был маленький аккуратный «швед» с грузом архангельских досок.
Стояла теплая ночь, в легком сумраке реял слабый ветерок, а вниз по Двине бежал чистенький шведский пароходик с огнями немочно-бледными и почти ненужными в свете разгорающегося утра. Он бежал бесшумно и казался бесплотным — скользил, удалялся, таял, словно летучий сон...
Покачивались на воде фарватерные буи, где-то скулила землечерпалка, тянулись причалы, суда под погрузкой, штабели досок. Было тепло, пахло свежераспиленным лесом, с берега летели голоса людей.
Был Архангельск — первый город, открывшийся мне с палубы корабля.
Порт
Пятна нефти на воде, сваи причалов в ядовито-зеленой пене, шлепки волн, черные буксиры, лихтеры и запах леса над ними, частая паутина проводов, антенн, мачт, грузовых стрел, грохот лебедок, свист пара, черные провалы трюмов, вытянутые шеи долговязых портовых кранов, а за ними гора угля, склады, пирамиды бочек, ящиков, тюков, гудки маневровых паровозов на подъездных путях. Это — Бакарица, погрузочный район порта Архангельск.
— Майна, майна помалу... Стоп!
— Пять! — орет трюмный.
Мы грузим уголь, листовое железо, кирпич, кабель, гвозди, строительный войлок, приборы, баллоны с водородом, огромные оплетенные бутыли — кислоту для зарядки аккумуляторов, дизельное топливо, муку, вино, соки, «лук стандартный сушеный», печенье «Мария», картофель и множество больших и малых ящиков с надписью «Морем для Арктики».
— Сколько? — кричу я в трюм. — Восемь, — отвечает трюмный.
Я снова пересчитываю бочки и ящики, заношу вес и количество мест в тальманский лист, расписываюсь в погрузочных ордерах. Мне весело, но я стараюсь не выказывать своих чувств. Что-то мешает мне отдаться радости, какой-то горький опыт. Ведь как бывает? Ждешь, надеешься и, наконец, получаешь. Пригляделся — все другое. Не то чтобы хуже, просто иное, не твое... Такой опыт. Мы почти всегда идем на риск, пытаясь собственными глазами увидеть то, о чем некогда мечтали.
Я расписываюсь в ордере. Я деловит, строг, полон ответственности. Я хочу быть невозмутимым. Но день и час, когда оснащается корабль, предотходные хлопоты, суета порта, его запахи и голоса будят полузабытые воспоминания, возвращая меня в далекие гавани, где грузились солониной и сухарями парусники моих детских книг.
Все громче голоса, все резче команды, все торопливее шаги.
Кричат чайки, сигналят машины, оглушительно хлопает на ветру флаг. Все это рождает ощущение беспокойства, которое спадет, как только отдадут швартовы.
«Сядь на пароход для скота...»
Я собирался в город, но тут разразился дождь, долгий и шумный июльский ливень. А на берег тянуло страшно! Ведь б е? р е г а больше не будет.
Я миновал железнодорожные пути и длинным коридором в лабиринте контейнеров вышел в поселок.
Листва блестела после дождя, горько пахло тополем. Поселок был целиком из дерева: дома, колодцы во дворах, заборы, мостовые, по сторонам которых росла высокая трава. Дощатые тротуары, омытые дождем, лоснились. Было тепло, над поселком висел банный чад — запахи прели, гниющего дерева.
«Мста» напоминала Ноев ковчег, когда я вернулся. За перегородкой терлись боками и жалобно мычали коровы, визжали поросята, кудахтали куры. Среди этой живности разгуливал Ной — высокий жилистый старик в пыжиковой шапке. Его полосатый пиджак был расстегнут, костистую грудь обтягивал застиранный тельник. Старик щеголял в милицейских галифе и лыжных ботинках, у пояса болтался нож в чехле.
На корме были свалены тюки с сеном, какие-то мешки. «Скот и фураж на время следствия», — вспомнил я строку из погрузочного ордера.
Промеж сивера на полуношник
Вечер. Море отливает холодным и грозным блеском вороненой стали, и только на горизонте, где солнце, пробившись сквозь облака, падает на воду, горит узкая, как лезвие ножа, слепящая полоса.
Курс NNO — промеж сивера на полуношник.
Мы идем древним морским путем. Вот по этим волнам, под этим небом «бежали парусом» лодьи и кочи поморов. На утлых суденышках, с рукописными лоциями, сквозь холод, цингу и одиночество — на север, на север, на север!
Трудно все же объяснить этот яростный порыв только ближайшими выгодами. Здесь еще, видать, замешан инстинкт, извечная жажда пространства. «Охота к обысканию неизвестных земель» — так называли поморы этот прекрасный и необъяснимый человеческий недуг.
Порывистый ветер, бег волн под низким пасмурным небом, глухой постук машины. И вдруг — такая тоска! И мысль: зачем?
Но вот заходишь в столовую, видишь ребят, склонившихся над тарелками. Матросская трапеза в полутьме салона.
Ребята тихо переговариваются, и у тебя отлегает от сердца. Замечаешь, как все это — и ужин в сумерках, и будничные разговоры за столом — все это становится твоим, хотя ни на минуту не забываешь, что ты в море впервые и на судне человек случайный.
Труды и дни
Утром меня будит вахтенный матрос. До завтрака я успеваю вымыть палубу в средней надстройке, где расположены каюты командного состава.
Хлопают двери, появляются люди... Мне не надо поднимать голову, чтобы узнать, кто идет. Вот огромные, разношенные домашние туфли. Это капитан. Он шагает широко, не обращая внимания на лужи. Меня он, скорее всего, тоже не замечает. Доктор Начинкин двигается быстро и легко, он скользит по сырому линолеуму, не оставляя следов, точно клоп-водомерка. Но в его стремительном, неслышном беге я угадываю смущение: с одной стороны, вроде бы не хочется мешать уборщику, с другой — в гальюн надо... Нерешительный человек. Первый помощник старательно выбирает сухие места: мол, уважаю чужой труд; мол, всякое дело почетно. Он здоровается со мной, заговаривает. Так мы и болтаем: он с полотенцем на шее, я — со шваброй в руке.
