— Для начала, — сказал он нарочно грубовато и строго, — потребно нам определить, кто распоряжать и командовать будет во всех действиях, направлять и принимать меры всяческие и особые... Промышленные прошедшим разом на манер казачьего круга зачинать мыслили, почтенным именем войска Донского велели сыскать хорунжего. До сбора всех промысловых...
Он остановился, глянул на бумажку, помедлил немного.
— Половины людей нету. Зверя бьют по островам... Что ж, изберем пока хорунжего. Называй, кого?
Попов и Лещинский молчали. Попов что-то тяжело соображал, скреб щеку, Лещинский сидел с опущенными глазами и казался усталым и равнодушным. Однако, внимательно вглядевшись, можно было заметить, как жадно трепетали его веки.
— Вас тут двое, — сказал он словно после раздумья. — Тебя, Василий Иванович, а то и Попова...
С трудом скрывал он свою радость. Наконец-то гарпунщик начинает действовать!
Наплавков быстро и проницательно глянул на Лещинского. Тот вдруг поднялся, подошел к двери, будто хотел проверить, не подслушивает ли кто, затем спокойно вернулся на место.
Наступило непродолжительное молчание. А потом Наплавков решительно хлопнул по столу книжкой.
— Ну, будь по-твоему, — сказал он Лещинскому. — Попова определим хорунжим. У меня ноги хворые, не угонюсь за всеми. Попов помоложе и поудалей будет.
Он усмехнулся, подошел к все еще молчавшему Попову, крепко и ласково стиснул его плечи.
— Бери, Иван, управляйся! А мы вот с ним пособлять станем. Дело трудное, да совесть у нас чиста...
Попов хотел ответить, но к нему уже приблизился и Лещинский, и тоже усердно пожимал руку. Лещинский не рассчитывал на такой конец, меньше всего думал о Попове как руководителе бунта. Он по- своему понял поступок Наплавкова. «В атаманы метит, — подумал он с завистью и восхищением. — Так, пожалуй, даже лучше». Прямолинейный и крутой зверолов скорее покончит с самим правителем и с барановскими сторонниками. Еще прошлый раз, в развалинах старой крепости Лещинскому понравился нескладно выраженный, но простой и решительный план Попова: «Пополудни ударим... Когда все на работах... А в воротах пушку поставить. Кто с нами, того принимать, кто против — того предавать смерти. Иных вязать...»
Одно беспокоило Лещинского. Попов упорно избегал говорить о Баранове, о том, как поступить с правителем. Долголетний страх, привычка повиноваться, невольное уважение сказывались даже теперь, когда все было окончательно решено. Молчал и Наплавков. Лещинскому казалось, что ни у кого из них не поднимется рука. Если же уцелеют Баранов и Павел, восстание ему, Лещинскому, не даст ничего... Корабль уйдет, заговорщики покинут Ситху... а ему достанутся наполовину голая крепость и постоянная угроза возвращения Баранова. И законное возмездие... Но свое беспокойство Лещинский постарался скрыть. Дальше будет видно.
Тем временем вновь избранный хорунжий старательно рассматривал карту, разложенную на столе Наплавковым, сосредоточенно хмурился. До сих пор были только мечты, теперь предстояло действовать.
Прежде гадали они о вольной воле, о жизни, пока еще не ясной, но прекрасной, у синего, теплого моря... «Как исправятся, погрузят судно и пойдут на найденные Наплавковым по карте Филиписейские острова... По ту сторону экватора места изобильные, а людей никого нет. А по пути зайти на Сандвичевы острова, взять сахарный тростник, чтобы развести в новом отечестве для делания рому, и поселиться навсегда...»
Втроем они разглядывали карту. Лещинский больше не вмешивался в разговор. В Санкт-Петербург он пошлет донесение. Компания будет благодарна ему, сохранившему после бунта колонии. Архимандрит скрепит письмо, — ненавистник Баранова, Ананий, будет рад его свержению. В случае чего — во время смут гибнут не одни миряне... Остается Робертс, который ждет результатов... Робертс! Лещинский проклял тот час, когда посвятил в это дело бородатого разбойника. Была все же у него надежда, что Робертс сам отступится от затеи. Можно будет представить события последних дней по-иному, лишь бы только он убрался отсюда. «Помоги, господь!»
Лещинский нетерпеливо поглядывал в окно, на горы и лес, за которыми садилось солнце, на пурпурную воду залива, снова возвращался к столу.
Наконец, гости ушли, решив собраться еще раз, составить договор для всех участников, подсчитать силы и назначить день выступления.
ГЛАВА 5
По утрам уже не показывалось солнце. Пасмурно и тускло становилось в лесу. Ночной туман увлажнял травы, медленно опадала хвоя.
Наташа спускалась к озеру у самого водопада, смотрела на стадо пятнистых оленей — карибу, переправлявшихся на другой берег. Животные плыли беззвучно и плавно, лишь слышался стук сталкивающихся рогов, словно треск сучьев в бурю. Олени уходили на зимние пастбища...
Девушка откладывала шитье — новые мокассины отцу — любовалась силой и быстротой плывущих карибу. Множество стад видела она, когда кочевала с индейцами в долине Миссисипи. Далекие дни... Потом опускалась на влажный гранит и, обхватив колени руками, долго сидела так, растревоженная, неспокойная.
Вчера Наташа встретила здесь людей из крепости. Они пришли охотиться на карибу. Одного она видела на вечере у правителя. Маленький и тщедушный, с путаной бороденкой охотник суетился, махал руками, раза два сорвался в воду. Но выстрелы его были метки, он убил четырех оленей. Девушка притаилась так близко, что видела, как зверобои варили мясо. Но Павла с ними не было...
Уже приближалась осень. Побурели в горах мхи, белошерстые козы карабкались на самые кручи, ведя за собой детенышей. Чаще дул ветер, дрожали и гнулись душистые кипарисы, хвоя и листья устилали алое море брусники. Давно созрела малина, налились и отяжелели темные ягоды шикши. Больше стало звезд.
Наташа брела по каньону, взбиралась на гребни базальтовых утесов. Рослые травы и синие цветы достигали колен, мягко и тихо шуршали под ногами. Это были единственные звуки среди каменных хребтов и далеких ледяных глетчеров. Великий покой простирался над миром. Казалось, слышен был полет орла.
Чувство радости, непонятный трепет охватывал все ее существо. Иногда Наташа ложилась на вереск и долго лежала, отдаваясь этому чувству. Иногда забиралась на вершину горы, чтобы освободить цветок, придавленный осевшей глыбой, гибкая, тонкая, стояла на краю пропасти. Ветер шевелил ее косы, подол легкой парки, накинутой вместо плаща.
Внизу шли тучи, как чаши, курились ущелья, у края неба темнела серая полоса. Здесь было море, такое же, как и там, где она выросла, где жил Чуукван и старый Салтук, и индейские воины, украдкой совавшие когда-то маленькой белой девочке сладкие коренья. Здесь были океан, русские, Павел, огромная, смутно тревожная жизнь...
Порой она просыпалась ночью, лежала с открытыми глазами. Сквозь бревенчатые стены нового сруба, поставленного Куликом, доносились мерный гул водопада, шорох дождя. Она могла сосчитать капли, сочившиеся через дымовую продушину, чуяла запах смолы и прели, слышала перестук камней на далекой осыпи. А потом привычные звуки сливались, чудился тихий мелодичный звон, будто она снова находилась в крепости, знакомые шаги...
Кулик поставил хижину на берегу озера. Темный, оголенный гранит, узкие ущелья напоминали место, где он в первый раз соорудил жилье. Только тогда их было трое... На горном ключе снова срубил запруду, хотя бобров уже тут не водилось, нашел диких пчел.
