не опадала, а со временем все больше темнела и пылилась.
Изнутри дом выглядел совершенно иначе. Интерьер в пастельных тонах, уютные занавески, картины на стенах. Хотя скорее не картины, а постеры. Люси придумала вырезать из оберточной бумаги фрагменты с цветочными композициями, географическими картами и рисунками, как, например, «La Dame a la Licorne»[3] и вставлять их в рамки. Вся мебель была или подержанная или подаренная, паласы куплены в оптовом ковровом магазине на Стовертон-роуд, где по низким ценам продавали подпорченный при пожаре товар. Денег в «Убежище» всегда не хватало. Постоянные заботы, связанные с их добыванием, привели Люси к преждевременной седине, хотя, может, в ее роду все рано седеют.
Из-за нехватки денег работа Сильвии, Джил Льюис и Девины Кроу, отвечавших по телефону на звонки женщин, которые просили помощи, а иногда и убежища, не оплачивалась. В идеале службу телефона доверия следовало бы организовать в другом месте, но другого места попросту не было. Гризельда Купер жила в этом же здании, а Люси Анджелетти снимала в Стовертоне небольшую квартиру. В доме № 12 по Кингсбрукскому проезду не имелось других служебных помещений, кроме двух тесных подвальных комнатушек. Две телефонные линии, на которых дежурили Джил и Левина, иногда Гризельда и Люси, а теперь и Сильвия, занимали одну из верхних комнат «Убежища» рядом с миниатюрной квартирой Гризельды. В оставшихся двух комнатах этого этажа устроили спальни для пострадавших — в одной стояло две кровати, в другой — три взрослых и одна детская кроватка. Не лучший вариант, но в данных условиях идеальнее некуда.
Дом был без лифта, поэтому наверх Сильвия поднималась по лестнице. На первом этаже размещались холл, гостиные, комната с телевизором, детская, кухня и прачечная, а весь второй и третий этажи занимали спальни и ванные комнаты — ванных не хватало, но на них опять-таки нужны деньги. На лестнице обычно играли дети. Эти игры, а также съезжание по перилам, в планы не входили, но когда шел дождь, а в детской толпилось много народу, ничего другого не оставалось.
Сильвия дежурила в «Убежище» дважды в неделю, не всегда в одни и те же дни, с вечера до полуночи. За мальчиками тогда присматривал муж, а когда он не мог — ее родители. Эту работу она выбрала отчасти из чувства долга перед жертвами семейного насилия, а отчасти, чтобы иметь возможность уходить из дома. Оставаясь вдвоем с Нилом, они или молчали, или общались через детей, или ссорились. Хотя она не обсуждала проблемы своего брака с родителями, но с подругами делилась, и быстро подружилась с Гризельдой Купер.
С приходом Сильвии Гризельда заканчивала свое дежурство, но иной раз оставалась поболтать на полчаса или дольше. Она была на двенадцать лет старше Сильвии, не замужем, но с любовником, с которым они встречались по выходным и на зависть хорошо проводили время. Сильвия ей завидовала, несмотря на то, что детей у Гризельды нет и уже не будет. В один из вечеров она рассказала ей, как рано вышла замуж за Нила и как слишком поздно выяснилось, что они не самая подходящая пара.
— Слишком поздно? — спросила Гризельда, сама разведенная.
— Я не могу разрушить семью. Это негативно скажется на детях.
— Ты повторяешь слова наших клиенток. Он ее чуть ли не до смерти забивает, она знает, что так и будет продолжаться, но не может разрушить семью.
Зазвонил телефон, и Гризельда сняла трубку.
— Кризисный центр «Убежище». Чем я вам могу помочь? — произнесла она как можно более спокойно, сердечно и ободряюще.
На том конце провода молчали. Такое часто бывает. Женщина теряется, не может подобрать слов или, самое худшее, в комнату вдруг зашел муж.
Гризельда подождала и повторила вопрос «Чем вам помочь?», затем сказала:
— Мы хотим помочь вам. Расскажите, что у вас стряслось? Все сказанное останется между нами.
Через десять минут настойчивого выпытывания она с сожалением повесила трубку.
— Она дышала в трубку, — пояснила Гризельда, — и вздыхала. Но, даст бог, она перезвонит. Тогда, может, ты снимешь трубку.
— До звонка ты говорила о том, — произнесла Сильвия, — что муж до полусмерти избивает жену, а она не хочет разрушить семью. Так вот, за всю нашу совместную жизнь Нил меня пальцем не тронул. И еще знаешь, когда я стала работать здесь и выслушивать истории стольких женщин, узнавать, через что они прошли, мне стало лучше. В смысле, что мой брак предстал в лучшем свете.
— Серьезно?
— Однажды я вернулась с дежурства, как всегда за полночь, легла рядом с ним — да-да, мы спим в одной кровати… странно звучит, да? — и увидела, как он мирно спит, словно ребенок… и я подумала «Ты всегда был ко мне добр, нежен, терпелив, а я этого не ценила». И тогда… я обняла его и прижала к себе. Я этого уже целую вечность не делала.
— Ну-ну, — сказала Гризельда, — не плачь. Не надо. Хотя, может, и надо, если тебе так легче.
Она обняла Сильвию, и через секунду снова зазвонил телефон.
В Помфрете у дизайнера по тканям украли всю ее коллекцию стеганых пальто, жилетов, покрывал и накидок, батиковых гардин, скатертей и салфеток. Коллекция хранилась в подвальном помещении, два года тому назад переделанном под мастерскую. На подвальном окне решетка, дверь в мастерскую заперта на два замка и задвижку, только окно в уборную размером с буфет, где стоял один унитаз и крохотная раковина, открыто. Проникнуть через это отверстие мог лишь худой и гибкий человек, который, очевидно, и всю добычу вынес тем же путем.
— Или изнутри снял задвижку, открыл замки, — предположил Бёрден, — вынес добро, вернулся, чтобы запереть дверь, и вылез через разбитое окно.
— Я бы так не смог, — произнес Вексфорд печально. — Даже будь оно вдвое шире, и то не смог бы. — Он придирчиво осмотрел Бёрдена, который в новом темно-сером костюме выглядел подчеркнуто стройно. — И должен сказать, Майк, ты тоже не смог бы. Ребенка туда, что ли, запустили? Как Оливера Твиста.
— Бог его знает. Кроме отпечатков пальцев хозяйки и парня, который с ней живет, других не нашли. Украденные вещи она оценивает в пятьдесят тысяч фунтов.
— В самом деле? Я думал, эти люди искусства в очереди за бесплатной едой стоят. Знаешь ведь, как они говорят, что мытьем полов заработали бы больше, чем своими рукоделиями, керамикой, батиком и прочим.
— Это она так оценивает свою коллекцию. А сможет ли продать ее по этой цене — вопрос другой. Да, пока не забыл, недавно звонила еще одна мать, у которой дочь пропала.
— И что же ты молчал? — воскликнул Вексфорд, ударив кулаком по столу.
Бёрден не ответил. Всегда внимательный к своему внешнему виду, он поправил галстук — тоже темно-серый, но с мелким бордовым и бледно-голубым рисунком — и осмотрелся в поисках зеркала. В кабинете Вексфорда прежде висело маленькое зеркало между дверью и шкафом для документов.
— Его нет, — раздраженно произнес Вексфорд. — Не люблю зеркала или, как их называл мой старомодный отец, «зерцала». Мне хватает одного, чтобы утром побриться. Я не манекенщик.
— Воистину, — ответил Бёрден, изучая свое отражение в стекле, закрывающем репродукцию картины Шагала. — Не пойму, что не так с этим галстуком, вечно он сползает набок.
— Да сними ты его, бога ради. Или носи только два галстука. Я вот, например, в понедельник, среду и пятницу ношу синий, а во вторник и четверг — красный, на следующей неделе наоборот. Теперь ты, наконец, расскажешь о пропавшей девочке?
Бёрден сел за стол напротив Вексфорда.
— Да сказать-то пока нечего, Рег. Ты знаешь, что в нашей стране около сорока тысяч пропавших подростков? Наверняка знаешь. А этой девушке восемнадцать, она не ребенок. Я думаю, что никуда она не пропала. И с ней наверняка повторится то же, что и с Лиззи Кромвель.
— Что именно?
— Уехала с парнем, отправилась к друзьям, загуляла или что-то в этом духе.
— Что значит «загуляла»?
— Она студентка, на выходные приехала домой, в субботу вечером пошла прогуляться, и с тех пор ее не видели.
