заговорил бы по-другому.
Я не знал, что ответить Люсе, потому что видел, как она глубоко права.
Первые дни мы с Люсей жили только друг другом. В воскресенье мы могли до обеда пронежиться на постели, а потом быстренько перекусить чего-нибудь (иногда это делалось тоже на постели) и снова забраться под одеяло. Мы ни к кому не ходили и никого не приглашали. В будни я едва дожидался конца занятий или полетов и спешил домой. Получалось все так, как я когда-то мечтал. Люся вставала на цыпочки и подставляла губы. У нее было счастливое лицо с синими тенями под глазами. Потом мы садились на кровать, которая была одновременно и нашим диваном, потом ложились и уже не вставали до утра. Мы были счастливы и упивались своим счастьем. Стоило одному из нас о чем-нибудь подумать, другой уже говорил это вслух. Нас всегда поражало такое совпадение мыслей.
— Надо же! Ну чем это объяснить?
— Любовью.
Мы все объясняли любовью.
Потом повторилось то же самое, что и в центре переучивания, когда я встречался с Люсей: у меня стали появляться «тройки».
Пришлось засесть за книги. А тут как раз нужно было сдавать зачеты по радиооборудованию самолета, и я с головой ушел в дело.
Сначала Люся была даже рада этому и говорила, что наконец-то немножко отдохнет от меня, но вскоре загрустила.
Однажды она попросила меня оторваться от работы и подойти к кровати, на которой лежала с книжкой в руках. Она часто по вечерам читала лежа на спине, поставив книжку на грудь.
— Ты человек крайностей, — сказала Люся, притягивая меня к себе за уши. — Надо учиться переключать внимание. А у тебя как в песне:
Я поцеловал Люсю.
— Извини меня.
— Я понимаю тебя, — продолжала Люся, — у тебя работа. И к тому же интересная. Но ты не должен забывать обо мне.
— Я сейчас разденусь и лягу.
— Как ты все упрощаешь, — Люся легонько оттолкнула меня. — Какой-то писатель, кажется Лев Толстой, сказал: любовь — это единство душ. Нет, ты, видно, не любишь меня.
— Ну зачем так говорить, Люся?
— А затем! — В глазах у нее сверкнули злые искорки. — Ты стараешься занять меня тем, что приносишь книги из библиотеки. Но мне этого мало. Понимаешь, мало?
— Что же ты хочешь?
— Не знаю. Мне стала надоедать такая жизнь.
— Разве у тебя плохая жизнь? Ты с утра до вечера предоставлена себе. Можешь как угодно распоряжаться временем.
— Перестань, — Люся отвернулась к стене. — Тебе легко говорить. Но как бы ты повел себя на моем месте? — Она снова повернулась ко мне и села. — Да, да, что бы ты стал говорить?
Вот и по телефону она заговорила об этом же. Моя бедная девочка! Как утешить тебя!
Я представил ее вечно болтающуюся без дела, выспавшуюся днем и страдающую бессонницей ночью. Она позвонила мне, чтобы как-то развлечь себя, поговорить о чем-нибудь. А я начал ее утешать, забыв, что она не выносит утешений.
— Ты не хочешь, чтобы приезжала моя мама? — спросил я.
— Какое мне платье надеть к ее приезду?
— Ты хочешь понравиться ей?
— Что мне ей приготовить? Я хочу с утра сходить в колхоз за продуктами.
Слабый Люсин голос неожиданно потонул в грохоте, который вырвался из висевшего над головой динамика:
— Я Сокол, двести восемнадцать. Полюс! Я Сокол, двести восемнадцать. Полюс!
Полюс! Это же сигнал потери летчиком ориентировки в воздухе.
На мгновение в моем воображении появился летящий в ночи самолет. Кругом темнота, где-то бродят грозы, и летчик там, в черной вышине, не знает, куда ему лететь, и мало уже горючего в баках, и нужно садиться.
Потом я вспомнил инструктаж начальника штаба перед заступлением на дежурство. Он подробно рассказал, как действовать в самых различных случаях.
— Я Сокол, двести восемнадцать. Полюс! — продолжал передавать на землю незнакомый голос.
Я положил трубку на рычажок, забыв в это мгновение и о Люсе, и о матери, которая должна приехать.
Немедленно связался с дежурным по средствам ЗОС, приказал включить приводные радиостанции, освещение посадочной полосы, вызвать на старт прожекторы.
Командный пункт ожил. На лицах людей уже не было того скучающего выражения, которое я видел минуту назад. Сон и усталость отошли на второй план.
Дежурный радиотехнической службы, игравший в шахматы со свободным планшетистом, немедленно распорядился, чтобы включили радиолокационную станцию, пеленгатор. Другой планшетист, занятый подшивкой кальки в альбом, встал к столу наведения.
За несколько секунд все было готово, чтобы оказать помощь заблудившемуся летчику.
Я взял микрофон.
— Сокол, двести восемнадцать! Я Мортира, шестьдесят, как слышите?
— Слышу хорошо, — ответил летчик.
— Запросите пеленг. — Я назвал наименования пеленгаторов, у которых нужно было запросить пеленг, и мне было слышно, как летчик выполняет мое указание.
Дежурные на радиопеленгаторах тотчас же засекли курс самолета, а планшетист определил его место.
Нам стало известно, где находится самолет, его удаление от КП, в каком направлении нужно концентрировать внимание оператора радиолокационной станции.
Снова загорелась лампочка на телефонном концентраторе. Я снял трубку.
— Нас разъединили, Алеша, — говорила Люся.
— Подожди, дорогая. Сейчас некогда, — я повесил трубку и спросил у летчика, сколько горючего в баках.
Он ответил. По расчетной таблице я определил, что горючего хватит, чтобы прийти на аэродром и сесть.
«Буду сажать». Я посмотрел на часы: было без десяти три, и соединился по телефону с квартирой командира полка.
Он взял трубку удивительно быстро: армейская жизнь приучила к чуткому сну.
— Сажайте, — было ответом. — Сейчас приеду.
Я снова связался с самолетом, дал нужный курс. Назвал частоту и позывные нашего привода, на которую он должен настроить свой радиокомпас.
Планшетисты уже вели прокладку пути самолета. Красные черточки лепились одна к другой. Каждая черточка — километр пути.
Один раз летчик уклонился в сторону от нашего аэродрома, это тотчас же зафиксировали операторы у индикаторов кругового обзора, штурман наведения дал поправку.
Красная линия с цифрами, показывавшими высоту полета самолета, приближалась к аэродрому.
