Я связался с ответственным за прием и выпуск самолетов, велел ему включить стартовую радиостанцию на тот же канал, на котором работал летчик, и сажать самолет.
В открытую дверь КП ворвался свист реактивного двигателя, тонкий, с мягким звоном. Его не спутаешь ни с каким другим звуком. Он запоминается сразу и навсегда. Когда я слышу этот свист на стоянке или в воздухе, то уже не могу ни о чем думать, кроме самолетов, которые мы получили и теперь осваиваем.
Самолет был над аэродромом. Теперь за него принялся дежурный стартового командного пункта.
Мы с облегчением вздохнули. Расчет командного пункта почувствовал себя свободнее. Быстро навели порядок на столах, знали: вот-вот должен был подъехать командир полка.
Я поднялся по лесенке наверх, и в это время вспыхнули прожекторы, облив землю изумрудно- золотистым светом. Лучи скользили по самой земле, высвечивая на ней каждый камешек, каждую травинку. Но самолет пока еще летел в темном небе. И были видны только красный и зеленый огоньки. Но вот он нырнул в море огня, и аэронавигационные огоньки померкли, зато весь он превратился в зеркальную стрелу, несущуюся над полосой с пронзительным свистом. Когда самолет приземлился, прожекторы потухли, и отступившая кверху темнота снова легла на спящую землю.
— Привезите летчика на КП, — сказал я шоферу дежурной автомашины и велел планшетистам задернуть занавесками висевшие на стенах схемы и таблицы.
Летчик вошел с бортжурналом в руках, и я сразу узнал его по квадратному скуластому лицу в веснушках, которые были с кулак величиной и такие яркие, словно их еще накрасили сверху коричневой краской.
— Капитан Чесноков! — вырвалось у меня. Я вышел из-за стола. Да, это был мой инструктор из летного училища, которого прозвали «Зубная боль» за педантичную требовательность к курсантам.
— Простин? — у Чеснокова подпрыгнули кверху совершенно выгоревшие на солнце лохматые брови. — Вот уж действительно мир стал тесен.
— Какими судьбами?
Мы крепко пожали руки друг другу.
— Значит, это ты протянул мне руку помощи? — Он, видимо, не хотел отвечать на мой вопрос. — Молодец, хорошо действовал, оперативно.
— Не зря же вы гоняли меня в училище, — улыбнулся я.
— Теперь вижу, что не зря. Спасибо, дружище, — он стащил с головы шлемофон и, пригладив ладонью короткие рыжие волосы, сел в подставленное планшетистом плетеное кресло. — У меня там второй пилот в самолете. Но все-таки желательно, чтобы туда никто не подходил.
— Стоянка закрыта, — сказал я. — Кроме часовых, на аэродроме никого нет.
— Ну тогда добре. Так, значит, переучиваешься на реактивную технику?
— Так точно, товарищ капитан.
— Теперь уже майор, — улыбнулся Чесноков.
— А вы тоже, я вижу, распрощались со штурмовиками? — Я еще во время переучивания видел эту двухместную машину. На ней стояло мощное радиолокационное оборудование. — Хорошая машина. Полетный лист, разумеется, у вас с собой?
— С собой, — ответил Чесноков, но бортжурнала не стал открывать.
Послышалось тарахтение машины, потом свободные широкие шаги по каменной лестнице, спускавшейся в центральный зал КП.
— Командир полка, — сказал я Чеснокову.
Чесноков отдал честь. Потом они поздоровались за руку. Чесноков показал командиру полка какие-то документы.
— Чуть было не угодили в грозовое облако. Молотков кивнул, и они вышли на улицу.
— С ответственным поручением, — предположил дежурный по радиотехнической станции.
Через несколько минут Молотков и Чесноков вернулись.
— Свяжите меня с дивизией, — сказал командир полка, — и распорядитесь, чтобы самолет майора Чеснокова немедленно заправили горючим. Через полчаса он вылетает.
Я взял под козырек и стал выполнять приказания. Прощаясь со мной, Чесноков доверительно шепнул:
— Еще встретимся. Обязательно. И тогда все узнаешь.
— Счастливого пути, — сказал я.
— Я рад за тебя, — он потрепал меня по плечу. — Кто еще из вашего выпуска здесь?
— Лобанов, Шатунов.
— Передавай привет.
— Обязательно.
Через несколько минут Чесноков улетел.
МАТЬ ЕСТЬ МАТЬ
Мы стояли на берегу и смотрели на воду, в которой купалось большое оранжевое солнце. Бледный месяц, висевший над лесом, спешил погреть в его последних лучах свой круглый бочок. Около пристани толпились колхозники с сумками, мешками, кошелками.
— Подойдем поближе, — сказал я Люсе.
— Рано еще, — ей не хотелось слишком выделяться на фоне простеньких рабочих одежд всех этих людей, собравшихся плыть на пароходе.
На Люсе было красивое светлое платье с большим вырезом сзади и пышным бантом на боку. Такой фасон Люсе подобрала Нонна Павловна. Я знал: маме не понравится платье, оно было слишком открытым, но не хотелось обижать Люсю — я почему-то чувствовал себя виноватым перед ней. Может быть, из-за того, что к нам ехала моя мать, а не ее, а может быть, за прерванный разговор этой ночью. У Люси, видимо, была тогда сильная потребность поговорить со мной. А сейчас она молчала и все водила носком белой изящной туфельки по земле. Я знал, что и туфельки не произведут на маму впечатления — слишком тонкие каблуки были на них, но Люсе они нравились, и ей казалось, что свекрови они тоже должны понравиться. И эта мальчишеская стрижка маме тоже не придется по вкусу — в эту минуту я смотрел на Люсю глазами своей матери, строгой, далекой от модных нововведений. Вот если бы косы, тогда другое дело.
«А почему бы тебе, свет Алеша, не подумать и о том, что Люсе не поправится в твоей маме?»— урезонил я себя. Но думать об этом все-таки не стал.
Невдалеке стоял бывший моторист с самолета капитана Кобадзе, по фамилии Петушков. Товарищи его звали Петушком. На нем была новенькая гимнастерка с заутюженными складками от карманов и фуражка с выгоревшим верхом. Моторист то и дело доставал из кармана часы в луковообразном футляре и смотрел, сколько времени.
— Кого встречаешь? — громко спросил я.
— Старшину Герасимова. — Он снова посмотрел на часы. Я знал, что этот брегет ему подарил Герасимов весной прошлого года, когда сам получил от командования «Победу».
— Это что, уже с курсов? Солдат кивнул.
«Значит, и Мокрушин должен приехать, — подумал я. — Хорошо бы!»
Из-за поворота реки показался сначала большой столб черного дыма, а спустя пять минут — маленький пузатый пароходик. Люся достала из сумочки зеркало и пальцем пригладила брови. Она волновалась, но скрывала от меня это. Я тоже волновался.
Последний раз я виделся с мамой глубокой осенью. У нас было горе — умер отец. Я пробыл дома три дня, все это время не отходил от матери, успокаивал, как мог, звал жить к себе. Не поехала.
— Я здесь родилась. Здесь и умирать буду, — говорила она. — Положите под бочок к батьке.
Тогда она выглядела очень неважно, хотя и была на целых пятнадцать лет моложе отца. А потом
