— Говорить вы мастера. Слова в ход пускать. А только красотой сыт не будешь.
— Но мы же не голодаем, мама.
— А надо бы! Для пользы. Это легче всего — забраться к мужу на шею и кричать: «Я твой верный спутник, корми меня, пои меня!»
— Никто так не кричит.
— Кричат. Только не голосом, а поступками. Мне стыдно за здешних женщин. Отрастили окорока на боках и думают, в этом прелесть жизни. Привезти бы одну в наш колхоз. Послать на прополку кукурузы…
— Мама, ты несправедлива.
— Помолчи. Знаю, что говорю.
— Нет, не знаешь. Нельзя так говорить.
— А ты мне рот, пожалуйста, не зажимай. Я еще к вашему начальнику схожу, ткну ему в глаза ваши топольки вместо яблонь и груш, которыми сейчас обсаживают города и села.
— Но это же частность. А ты восстаешь против главного. Тебе такого права никто не давал. И я не дам, хотя ты и моя мать. — Я уже больше не мог владеть собой. Знала ли мать о том, что наши жены помотали строить аэродром, очищали от грязи территорию городка?
— Ах, вот как ты заговорил с матерью! Нашел себе кралю и мать позабыл, — узкие сухие губы у нее нервно подергивались.
— Это неправда.
— Нет правда! Когда был холостой, и письма писал, и деньги слал. А сейчас ни того, ни другого от тебя не дождешься.
Последними словами матери я был обезоружен, приперт к стенке. Раньше все свои лишние деньги (а их немало было у меня, холостяка, живущего на всем готовом) я действительно посылал домой. Мать отдавала их моей старшей сестре, у которой было много детей, а муж погиб в войну. А теперь этих излишков почему-то не стало. С переездом на новое место, с устройством здесь появилось много «дыр». Одним словом, мы тратились, не стесняя себя, не думая, что наши деньги еще кому-то нужны.
— Все стены увешаны платьями, — продолжала мать. — Туфель пять пар. А у самого. — она подняла с пола носок, — пальцы из дырок вылазят.
— Эти платья у нее были и раньше, — начал я оправдываться. — И туфли были. А носки у меня есть. Новые. А эти я порвал сегодня. Я их и не собирался больше носить. И вообще, мама, давай раз и навсегда договоримся: ты не вмешивайся в наши дела, — я старался говорить спокойно, — ты приехала к нам в гости, ну я живи на здоровье, отдыхай.
— Живи, а сами небось не дождетесь, когда уеду. Вижу, что лишняя здесь. Носишься со своей Люсей как с писаной торбой, а на мать и внимания не обращаешь. Ты бы хоть раз спросил, если уж сам в столовую ходишь: «Мама, что ты сегодня ела?» Нет, сынок, хватит, пожила. Купи мне билет, и я поеду.
— Мама! Зачем ты так говоришь?!
— Я человек прямой, потому и говорю. И ты не учись вилять. Ведь лишняя я у вас? Ну говори прямо?
— Нет, не лишняя. — Я говорил и не верил своим словам. Во мне все кипело. Я был страшно зол на мать и на себя. Мне было стыдно. Я боялся признаться себе, что мать с ее привередливым характером действительно была здесь лишней. И Люся ждала, когда мать уедет, — я видел это по ее глазам.
Но я желал расстаться с матерью по-хорошему. Я не хотел ее обижать.
«Ну чего ей надо! — думал я. — Суется всюду, выискивает за словами какой-то второй смысл, во всем хочет найти обидное для себя. Нет, так жить нельзя. Лучше уж пусть едет. Может быть, потом она поймет, что была не права. Неужели я когда-нибудь буду таким же?»
Я встал с кровати, чувствуя, что заснуть уже не могу, решил прогуляться, успокоиться, остыть.
Мать копошилась в углу со своими узлами. Я хотел подойти к ней, обнять за плечи, как когда-то бывало раньше, прислониться щекой к ее груди, но не сделал этого. Я снял с гвоздя фуражку и вышел из комнаты.
На кухне чуть не сшиб с ног нашу хозяйку. Вредная женщина, она, как всегда, подслушивала — не нашла другого времени для мытья пола.
— Разрешите, — сказал я.
Хозяйка подтерла лужу и с любопытством посмотрела на меня своими маленькими, заплывшими жиром глазами.
Уже смеркалось, и по-прежнему моросил дождь. Я заметил это, только когда прошел несколько домов. Тучи давили на землю, казалось, они вот-вот начнут пригибать деревья, сшибать трубы домов и столбы. На скошенной луговине, уныло опустив плечи, стоял стог сена. Ежась от холода и обходя лужи, прошло отделение солдат в баню с газетными свертками под мышками. Вода в лужах казалась белой как молоко.
В одном из окон за марлевой занавеской я увидел склонившегося над столом Мокрушина. Чубчик, как всегда, был взъерошен — техник что-то чертил. Я знал, что он готовился к поступлению в инженерную академию на заочное отделение. Позади стояла, подперев голову кулаком, его мать — старая учительница младших классов. Она вышла на пенсию и приехала к сыну. Я у них был однажды. Чудесная пара, настоящие друзья. Их взаимоотношениям можно только позавидовать. «А что будет, когда Мокрушин женится? — подумал я сейчас. — Сумеют ли они сохранить свою дружбу? Наверно, она тоже будет вмешиваться в личную жизнь молодоженов. Все родители поступают так, потому что любят своих детей. А детям это не нравится. Они хотят быть самостоятельными».
…Утром меня разбудил будильник. Я протянул руку и остановил его. Было без четверти четыре. Голова казалась тяжелой, точно ночью туда налили расплавленного свинца. Осторожно, чтобы не потревожить Люсю, я поднялся с постели и распахнул окно. Свежий воздух подействовал словно нашатырный спирт.
Свой рабочий день я начинал с физзарядки, потом обливался за домом водой из ведра, докрасна растирал кожу полотенцем, одевался и шел в столовую.
Люсе некуда было спешить, она вставала позже и провожала меня всегда в кровати, подставляя для поцелуя теплые мягкие губы.
Когда были полеты и мне приходилось вставать, как сегодня, очень рано, она не просыпалась, и я не будил ее.
Мама спала на книгах около печки, каждый вечер сооружая из них Г-образную постель. Спать иначе комната не позволяла.
Сегодня она поднялась раньше меня, книги были собраны в стопки, матрац скатан и засунут под кровать.
На столе лежала записка: «Ушла в деревню за картошкой. Мама».
Я вспомнил вчерашний разговор, и мне стало стыдно.
Делая повороты туловища в сторону с заложенными за голову руками, я увидел, что Люся не спит.
— Разбудил, извини, — я нагнулся к Люсе, чтобы поцеловать ее. Она натянула одеяло до самых глаз.
— Где ты пропадал вчера, когда я пришла из кино? Ты должен был спать.
— Болела голова. Выходил подышать…
— Раньше она не болела.
— А вчера болела. Что же удивительного!
— А то, что не говоришь причину болезни.
— Нет причины. Спи, дорогая. Еще очень рано, — я стал подтыкать одеяло Люсе под бока, но она откинула его в сторону и села на постели. В белой ночной рубашке, с короткими волосами и длинной тонкой шеей, с острыми голыми коленями, она была похожа на мальчишку. Я поцеловал ее в затылок.
— Я ждала тебя до двенадцати, — Люся посмотрела мне в лицо, — но не дождалась. Где ты был?
— Я же сказал.
— Ничего ты не говорил. Поругался с мамой? Из-за меня?
— Ну откуда ты взяла? Ложись и спи спокойно, — это я от волнения заладил: «Ложись и спи».
