Как только вышли все боеприпасы, я доложил экипажу самолета-буксировщика об окончании стрельбы.
— Следуйте на аэродром, — было ответом.
Когда я вылез из самолета, ко мне подошел Кобадзе с «Мефистофелем» в зубах, в белом шелковом подшлемнике, который еще резче оттенял загар на его худощавом чисто выбритом лице.
— Что у вас дома стряслось? — темные глаза капитана готовы были просверлить меня насквозь.
— А что такое? — вопрос застал меня врасплох.
— Приходила Люся. Просила провести ее к Александровичу. Сказала, что ты не должен сегодня подниматься в воздух, так как расстроен.
— Ну ты и напугал меня, — я облегченно вздохнул, радуясь втайне и вниманию друга и заботе жены. — Думал, и в самом деле беда приключилась. Что ей ответил?
— Что ты в воздухе. «А вернуть его нельзя?» — спросила она. Я сказал, что ты уже отработал и летишь домой. Она обрадовалась. Так что же произошло? Поругались?
Я кивнул.
— Первые тучи?
— Первые, — я ухватился за это слово.
— Не страшно. Они быстро проходят и не оставляют следов, — капитан похлопал меня по плечу, — она тебя любит. Посмотрел бы, какие у нее были глаза. Вы просто не притерлись. И потом, ты не знаешь женской психологии. — Он посмотрел на часы. — Иди и позвони ей из домика дежурного по стоянке. Пусть не волнуется. Только не подавай виду, что знаешь о ее разговоре со мной. Но дай понять, что летать сегодня тебе больше не придется.
— Все ясно.
— Ну-ну, иди. — И он толкнул меня в спину.
По пути я зашел в фотолабораторию и попросил лаборанта побыстрее проявить фотопленку — не терпелось узнать результаты стрельб.
— Зайдите через часок, — сказал он, — думаю, просохнет.
Через час я уже сидел в затемненной лаборатории и просматривал пленку на дешифраторе. На ней не было зафиксировано ни одного попадания.
— Видать сокола по полету, — усмехнулся над ухом Лобанов. Он тоже пришел посмотреть свою пленку.
«Ну теперь будет от Истомина на послеполетном разборе! — думал я, свертывая пленку. — И поделом: ведь уметь метко стрелять — это венец мастерства летчика-перехватчика».
СЕРЬЕЗНЫЙ РАЗГОВОР
Я решил, что попал в чужую комнату, когда пришел со своей свадьбы, устроенной товарищами в столовой. Люся тоже так подумала и даже сделала шаг назад, готовая извиниться за вторжение, но увидела мою маму у окна и остановилась как вкопанная.
— Не узнаете, — улыбнулась мама, — и я не узнала, потом уж хозяйка рассказала. — Мама повела вокруг рукой: — Это ваше. Подарки свадебные.
— Подарки?!
На месте высокой узкой кровати с потускневшими никелированными шарами стояла широкая плюшевая тахта с удобными мягкими валиками. А на месте кухонного стола — письменный, с полированной крышкой. На столе — картонки с посудой. А в углу стоял огромный розовый торшер из шелка — Люсина мечта.
— Ну что ты, Люся, скажешь? — я первый пришел в себя.
Она тихо присела на краешек тахты и погладила нежную серебристую обивку.
— Это как в сказке с добрым волшебником.
— С добрыми волшебниками, — поправил я, думая о друзьях.
— Но когда они успели? — Люся вопросительно взглянула на маму.
— Времени было больше чем достаточно, — я постучал пальцем по циферблату часов.
— Они сделали все за полчаса, — сказала появившаяся в дверях хозяйка. — Привезли это на машине. Теперь некуда девать кровать и стол.
— У вас огромные сени. Летом там чудесно можно бы спать, — мама покосилась на книги, которые ей уже изрядно намяли бока.
— Верно, как мы не догадались! — Я схватил хозяйку за руку: — Давайте вашу кровать. Мы сейчас поставим ее там.
— И будем спать, — докончила Люся. — А мама здесь, на тахте.
— Тогда лучше наоборот, — возразила мама. — Там вам будет непривычно. А мне все равно где и как. Да и уезжать пора от вас. Начинается уборка хлебов.
Мать настояла на своем. Когда все было сделано, мы отдали ей теплое верблюжье одеяло, и она ушла. Мы снова наслаждались одиночеством. Лежа на широкой тахте, весело перебирали впечатления последних часов.
— Я не согласна с тостом Семенихина, — сказала Люся, — за спутниц. Ты помнишь?
— Которые, как нитка за иголкой, следуют за мужем?
— Да, да, так он и сказал.
— Что же в этом плохого?
— Но ведь жена тоже человек. Кроме обязанностей перед мужем у нее есть еще какие-то обязанности. Перед обществом, например, перед государством.
— Это очень высокопарно.
— И пусть. Разве для того государство учило меня шестнадцать лет, чтобы я на второй год забросила свою работу и стала домохозяйкой? А ведь где-то, наверное, я очень нужна.
— Здесь ты нужнее всего, — я обнял Люсю, просунув руку под бок.
— Подожди, Алеша. Это серьезно.
— Люся, милая, я не шучу.
— Ты эгоист. Все мужчины эгоисты. Они думают только о себе. О своей работе.
— О тебе я думаю даже на работе.
— Допускаю. Но ты думаешь в другом плане. Ты думаешь обо мне как о своем спутнике.
И это было правдой.
— Вот видишь. Твоему Семенихину можно так говорить. У его жены никакой специальности и двое детей. Рожать — дело нехитрое. Да ей больше ничего и не оставалось.
— Не надо злиться, Люся. Она воспитывает детей — это не менее почетная специальность, чем лечить.
— Я не злюсь.
— Она воспитывает детей, — повторил я.
— Не знаю, может быть. Но мне пока некого воспитывать. Да и нет желания этим заниматься.
— Ты и не занимаешься этим.
— Я ничем не занимаюсь. Совершенно ничем. — Люся задумалась, устремив глаза в потолок. — Боже мой, а когда-то я была очень занята, — продолжала она через минуту, — вела наблюдения над больными, готовила диссертацию и даже писала научные статьи. Думала ли я тогда, что могу вести другую жизнь? Быть оторванной от всего, бездействовать, а еще точнее, прозябать. Ну чем моя жизнь отличается от жизни какой-нибудь Пульхерии Ивановны?!
Уже не первый раз Люся заводила разговор о том, что ей невыносимо скучно, что ей негде приложить свои знания, свои силы.
Я не мог возражать ей, потому что понимал ее настроение. Но я боялся таких разговоров, я не знал, что у Люси на уме. Или она хотела меня в чем-то убедить, подготавливала к чему-то, или ждала от меня каких-то убеждающих слов. Но где мне было найти эти слова?
