выигрывали…
Курили тоже во время игры — папироса гуляла от одного игрока к другому. Впрочем, этим не злоупотребляли.
На втором часу уже все оказывались раздетыми до трусов. Нельзя было не залюбоваться стройными загорелыми фигурами летчиков, с тугими желваками мускулов на руках и ногах. Игра проходила организованнее, и только ни на минуту не прекращающийся шум, может быть, отличал летчиков от профессиональных игроков.
А шумели мы здорово. Мазилам моментально давались клички. Выражений при этом особенно не выбирали. Самым распространенным было «мертвый труп».
Игра в футбол равняла на два часа всех в званиях и должностях, и рядовому летчику ничего не стоило послать «куда Макар телят не гонял» командира звена или командира эскадрильи, если они нарушали правила.
Нынче я играл без настроения и уже получил несколько нареканий.
— Задом, задом больше играй, — ехидно шипел Кобадзе. — Твой зад — сокровище в футболе.
Что-то не очень мне понравился вид у Люси. Чем-то озабочена была. И не в пальто тут дело. А в чем же?
— Простин! Приготовиться! — крикнули мне толпившиеся у допинга летчики.
Я выбежал с поля и подошел к Лобанову, страхующему всех, кто крутился на допинге — этих необычных железных качелях.
— Плавнее, мягче! — кричал он Шатунову, описывающему круги по вертикали.
— Тормози лаптей!
Шатунов сделал несколько резких приседаний в нижней точке, и качели остановились.
— Не убаюкало? — спросил я, не без зависти глядя на крепкую, литую фигуру Шатунова.
— Нет, кажется.
Я встал на маленькую платформочку и притянул ремнями стопы ног. Товарищи помогли мне привязать к стойкам качелей руки. Для начала сделали несколько толчков. И вот я начал раскачиваться все сильнее и сильнее, пока наконец качели не стали вращаться вокруг своей оси.
— Не прогибайся. Не дергай, иначе оборвешь ремни, — кричал Лобанов.
Но я не придавал значения его словам и пытался еще увеличить скорость вращения. Мое тело со свистом рассекало воздух, ветер тонко, как натянутая струна, гудел в ушах.
— Хватит, — скомандовал Лобанов. Я замедлил вращение, стал выгибаться в верхней точке, когда был вниз головой. Мне хотелось удержаться в перевернутом положении, как это умел Кобадзе или Лобанов, но лопинг проходил дальше.
Покрутившись в одну, в другую сторону, я остановился и попросил расстопорить чеку. Теперь, делая «солнце», я имел возможность еще покружиться и как веретено — вокруг своей продольной оси. Но это оказалось не так-то легко. И мои попытки ни к чему не привели.
— Ладно, останавливайте, — попросил я, чувствуя легкое кружение.
— Укачало? — Лобанов расстегнул ремни на моих руках.
— Самую малость. Вот уже все и прошло. Придется еще потренировать свой вестибулярный аппарат.
Я снова примкнул к футболистам, которых к концу второго часа всегда оказывалось больше в обеих командах.
Потом мы оделись и пошли на аэродром.
Был парковый день. С поставленных в линию самолетов сняли чехлы. Они лежали на деревянных решетках. Здесь же были и ящики с разложенным по гнездам инструментом, стремянки.
Мой самолет тоже был раскрыт. Многочисленные светлые лючки висели на цепочках, как монисто на женщине.
Вспомнился наш старый «ил» с пустым, как барабан, фюзеляжем. А здесь все пустоты под обшивкой были забиты оборудованием и механизмами.
Из кабины торчали длинные ноги Мокрушина — что-то он там делал. А на плоскости лежала его новенькая фуражка.
«Надо бы береты выдать всем техникам для работы, — подумал я. — На флоте мудрее нашего».
Сзади самолета присел на корточки Брякин и все смотрел в оптическую трубу (она приближала в пятьдесят раз), проверял лопатки турбины, подсвечивая себе фарой от передвижного аккумулятора. Орудуя рычагом, он поворачивал турбину и тщательно изучал одну лопатку за другой.
— Что ищешь? — спросил я его, уже зная, как он ответит.
— Часы.
Так и есть, он искал часы. Я улыбнулся старой шутке. Дело в том, что командир полка как-то сказал на построении, что наградит часами того, кто обнаружит трещину в лопатках турбины, трещину, которая могла привести к аварии самолета в воздухе, а то и к катастрофе.
— В нашем полку таких случаев не было, — напомнил я, — да и в других полках тоже.
— До сегодняшнего дня.
— Что ты хочешь сказать?
— Смотрите, — он отошел в сторону, — только не двигайте рычагом.
Я присел на корточки и посмотрел на лопатку, которая стояла напротив трубки теодолита. Трещина была величиной в несколько миллиметров.
Брякин подозвал техника, и тот тоже осмотрел лопатку. Сомнений быть не могло, ефрейтор обнаружил трещину. Через минуту об этом знали все.
Пришел Одинцов, осматривавший в соседней эскадрилье самолеты. Он надел принесенный ему старый комбинезон, отдал фуражку Брякину и полез в сопло, чтобы вблизи убедиться в достоверности дефекта. Мы молча поглядывали на торчавшие из сопла сапоги с подковками и думали об одном: только бы трещина была не по вине летчиков и эксплуатационников, хотя — чего греха таить — каждый из нас разок дапревысил время работы двигателя на больших оборотах, а перед остановкой не очень-то охлаждал его; только бы нас не таскали потом по разным комиссиям, пусть уж лучше завод расхлёбывается. Мы любили валить на завод, хотя виноваты чаще были сами.
Через несколько минут инженер выбрался из сопла и подал Брякину руку:
— Благодарю вас, ефрейтор, за добросовестное и серьезное отношение к делу. Но это, к счастью, не трещина, а всего-навсего легкий царапок. Двигатель менять не нужно. Но вы так и впредь действуйте.
У всех отлегло от сердца. Я тоже поблагодарил ефрейтора. Он растерянно улыбнулся.
— Эй, сколько времени? — спросил у Брякина проходивший Абдурахмандинов. — Покажи награду.
Брякин отвернулся и стал отвинчивать теодолит. Он все-таки думал, что получит часы. И тогда меня будто кто-то под локоть толкнул. Я снял свои часы и протянул их Брякину.
— Носи на здоровье. Заслужил.
Я вдруг вспомнил, что эти же слова сказал и Герасимов, когда дарил мотористу за усердную службу хронометр. Герасимов считал, что имеет право наградить своего моториста. А я уж и подавно имею — я пытался найти оправдание собственному поступку. И я нашел его. По крайней мере, мне так казалось.
Брякин смотрел на меня с удивлением, спрятав руки за спину.
— Ведь царапина могла быть и трещиной, — сказал я. — И тогда я смог бы потерпеть аварию, а может, и катастрофу.
Брякин замотал головой.
— Не возьму.
— Но почему? Я хочу отблагодарить тебя за добросовестное выполнение обязанностей.
— Спасибо, а часы не возьму, — он отошел в сторону, чуть-чуть сконфуженный и растерянный.
Я был тоже в замешательстве, но чувствовал, что настаивать бесполезно.
— Ладно, — я положил часы в карман.
К самолету стали подходить техники и механики из других эскадрилий. Столпились вокруг моториста, добродушно посмеивались.
