После занятий, перед тем как пойти на обед, я зачем-то зашел домой и застал Нонну Павловну, Истомину и Семенихину.
Они сидели возле неизвестно откуда появившейся печки-времянки и слушали Истомину.
— Убедила их, что с комнатой надо подождать, — говорила эта полная светловолосая женщина с красивыми, холеными руками и такими голубыми глазами, как будто в них гляделось целое небо. От нее всегда веяло чистотой, благополучием и спокойствием.
— И правильно, — одобрила Семенихина. — Еще успеют. Сейчас нам надо… — она строго посмотрела на меня и замолчала на полуслове.
В комнате пахло дымом, но было тепло. С подоконника капала вода.
Женщины набросились на меня с упреками.
— Вы что, жену заморозить хотите?
— Почему заморозить?
— У вас холод собачий.
Я посмотрел на термометр.
— Почти четырнадцать. Условия для жизни хорошие, здоровые. Верно, Люся?
Люся сидела около трубы и грела красные, как у гуся, руки.
— Верно, Леша!
Все засмеялись.
— Видите. Мы живем как в раю.
Варвара Васильевна взяла меня за локоть и подпела к углу:
— А вы видите?
Угол был основательно проморожен, и на плинтусе лежал иней.
— Сейчас-то здесь Ташкент, — сказала Нонна Павловна. — Но градусник ожил только после этой штуки, — она показала на печку, в которой гудело и клокотало пламя.
— Погода испортилась, и в этом вся беда. А где вы взяли этот атомный реактор? Хозяйка поставила?
— У вашей хозяйки снега не выпросишь, — проворчала Семенихина.
— Мы члены рейдовой бригады, — Нонна Павловна посмотрела на женщин и с улыбкой поклонилась. — По поручению женского совета знакомимся с жилищными условиями семей офицеров, подавших рапорты на получение площади в построенном доме.
— Ах вот что! Так бы и сказали. Присаживайтесь. Сейчас будем чай пить. Условия, сами видите, плохие. Живем как в аду. А сегодня ночью даже черти выли в трубе. Верно, Люся?
— Верно, Леша.
И опять все засмеялись.
— За что хотите поить чаем? За комнату? — спросила Семенихина, все так же строго глядя на меня. — Все равно не будем хлопотать.
— Почему?
— Плохо ухаживаете за женой. Она вам такой подарок готовит, а вы даже печку не можете достать. Сидит, бедная, в пальто и в валенках.
Так они журили меня, а Люся тем временем вскипятила чай, достала варенье, привезенное моей мамой.
— Клубничное? Надо и нам весной насадить клубники.
— За ней уход да уход нужен.
— Чай, не без рук.
— Так почему же, милая, у вас такой утомленный вид? — спросила у Люси Семенихина. — Гулять надо больше на воздухе, спать больше.
— Ну, теперь на Людочку напустились, — усмехнулась Нонна Павловна. — Будет, Варвара Васильевна, распекать их.
«Спать больше». Раньше, когда я приходил с ночных полетов, Люся спала. И еще как! Свернувшись клубочком, точно ребенок, она сладко посапывала во сне. На столе меня ждал термос с горячим чаем или какао. Закусывая бутербродом, я смотрел на Люсино лицо, затемненное абажуром настольной лампы, уверенно-спокойное и бездумное, как все лица во сне. Какое удовольствие доставляло мне смотреть на Люсю в эти минуты! Смотреть, и все. Она даже не просыпалась, когда я ложился рядом и просовывал свою руку ей под голову, только быстро-быстро шептала что-то во сне.
Но теперь, после гибели Кобадзе, все стало иначе.
Помню, я как-то остался после ночных полетов доиграть с Шатуновым неоконченную партию в шахматы, и Люся прибежала на аэродром с распухшими от слез глазами.
— О чем думаете? — спросила, коснувшись моего локтя, Варвара Васильевна.
— О ваших советах. Если бы она их выполняла! Если бы не боялась за меня и спала, когда у нас ночные полеты! Неужели и другие такие сумасшедшие? — Я посмотрел на Истомину. Семенихина вздохнула, и этим было сказано все, отодвинула чашку и встала из-за стола.
— Спасибо за хлеб-соль. Кто у нас следующий по очереди?
— Наши холостячки Лобанов и Шатунов, — подсказала Нонна Павловна, заглядывая в тетрадку, — живут в каком-то сарае. У Лобанова на днях волосы к подушке примерзли.
— Ну, у этих чаю не попьешь, — пошутила Истомина, оглаживая платье. — Я как-то захожу к ним, а Шатунов надел на руку дырявый носок и моет тарелку. — А потом тихо сказала Люсе: — А ты, голубушка, приходи к нам, когда ночные полеты. — (И я понял, что она тоже не спит.) — У нас на кухне в это время настоящий университет культуры открывается. Женский. Вместе лучше и веселее коротать часы.
— Нам не женский университет надо открыть, а общий, гарнизонный, — заметила Семенихина, повязывая шаль. — И не в ночное время. Сейчас такие университеты даже при артелях открываться стали. А мы все-таки организация солидная.
— Где его откроешь? Опять в той же столовой! — махнула рукой Нонна Павловна. — И так наш пищеблок превратили и в зал для общих собраний, и в концертный зал, и еще бог знает во что. Официантки ругаются: грязь таскаем.
— Нам свой клуб нужен, — сказала Людмила.
— Оно бы не помешало, — Варвара Васильевна еще раз посмотрела на промерзший угол, потом на меня. — Коврами надо обзаводиться. Практичная вещь для нашей армейской кочевой жизни. Скатал в трубку — и поезжай хоть на край света. А на стену повесил и закрыл все щели, всю неустроенность. Тепло и уютно.
Они, уже одетые и закутанные в платки, еще добрых полчаса пробыли у нас, обсуждая вопросы, связанные с постройкой клуба. В конце концов пришли к выводу, что о строительстве нужно поговорить на общем гарнизонном собрании женщин.
— Так приходи, — снова шепнула Люсе Истомина на прощание. — Вместе лучше коротать время. Только запасайся анекдотами.
ВОЖЖИ ЛЕТЧИКА
— Леша, проснись! Ты слышишь?
Голос раздавался как будто из-под земли. Я открыл глаза и увидел Люсю. Она сидела, привалившись к спинке тахты, свесив маленькие босые ноги. В призрачном свете от снега, который лежал за окном, ее лицо с глазами, окаймленными синевой, казалось худым и измученным.
— Что-нибудь случилось? — я вскочил на ноги и включил свет.
— Ошиблись мы, — Люсины губы тронула растерянная улыбка, но тотчас же она свела брови и поморщилась. — Пришло время.
— Ты это чувствуешь?
— Еще как.
Я оделся быстрее, чем по тревоге, и выбежал на улицу.
