одеяло чувствовалось тепло живого существа, а может, мне так казалось.
Освободившись из материнских объятий, Люся чмокнула меня в щеку.
— Посмотрел?
Люся отвернула уголок одеяла, и я увидел в окошечке маленькое красное личико и два темно-голубых удивленных глаза. Нос с белыми пупырышками напоминал горошину. Верхняя губа находила на нижнюю.
— На вас похожа, — улыбнулась мне няня, — будет счастливой.
Второго ребенка она отдала майору Сливко, и он теперь стоял как изваяние, боясь пошевелить даже бровью Верочка что-то тихо рассказывала ему, но он, по-видимому, ничего не слышал.
«Наверно, у меня такой же глупый вид», — подумал я и стал качать молчавший сверток. Сливко посмотрел на меня и тоже начал, словно стальной робот, — чуть пригибаться и выпрямляться, с такой же сосредоточенностью на окаменевшем лице.
Находившиеся в приемной люди засмеялись.
— Возьми его, — Сливко неуклюже переложил ребенка на руки Верочке и полез за папиросами. Он так был взволнован, что на лбу и под носом у него выступил пот. Это самый-то спокойный человек!
Неизвестно, сколько бы мы простояли в приемной, если бы не Варвара Васильевна, взявшая инициативу в свои руки. Мы не успели с майором еще и в себя прийти, как Люся и Верочка с новорожденными оказались в машине. Туда же было велено сесть и Полине Тимофеевне.
— Ну а вам, соколики, придется прогуляться пешочком, — Варвара Васильевна села рядом с шофером, и «Победа», плавно покачиваясь на неровностях, покатила по дороге.
Мы переглянулись с майором и пошли следом за машиной. Люся помахала через заднее стекло. Мы тоже помахали ей.
— Отцы семейств остались без семейств, — сказал Сливко.
Я хотел было разозлиться на майора за то, что по его милости должен был тащиться пешком, а не сидеть рядом с Люсей, которую так долго не видел, но разве можно было обижаться на человека, который, совершая благороднейший поступок, не продумал какую-то мелочь, маленькую деталь.
— Это не беда, — сказал я.
— Тем более что на краю села имеется чайная, где можно сделать передышку, — майор подмигнул мне, — и пропустить по одной за наших наследников.
Около чайной я сунул руку в карман и обнаружил ключ от квартиры.
— Для меня передышка отменяется, — я показал майору ключ. — Придется перейти на форсаж.
— Досадно. И ничего не поделаешь.
Мы прибавили шагу и через полчаса были в гарнизоне. Но мы могли бы и не торопиться. Комната уже оказалась открытой, и мне не удалось увидеть, какой эффект она произвела на Людмилу. Говоря по совести, меня это даже немного огорчило.
— Где же вы взяли ключ? — спросил я у Полины Тимофеевны, которая вышла встретить меня в прихожей.
— Все сделал Николай — ваш сосед.
— Лобанов?
— Он просто маг-волшебник.
— Как она находит комнату?
— Довольна. Всем довольна.
Из комнаты раздавались голоса, смех.
— У нас гости?
— Полная квартира. Пришли смотреть дочку. Все ждут тебя. Раздевайся скорей.
— А кто хоть?
— Не знаю. Твои товарищи. Верочка со своим младенцем тоже здесь.
— А майор отправился домой.
— Ему там скажут. Не волнуйся.
Я не успел и руки помыть, как пришел Сливко.
— Все это похоже на заговор, — он прислушался к раздававшемуся за стенкой звонкому детскому плачу.
— Это мой Гиви. Готов поспорить. — И столько отцовской гордости было в этих словах, что я даже почувствовал себя виноватым перед Люсей и Иринкой.
— Ну и проиграл бы, — сказала вышедшая в коридор Верочка. — Гиви твой спит богатырским сном.
Вслед за Верочкой вышла и Люся.
— Что будем делать? Может быть, сбегаешь за вином? — шепнула она.
— Ни в коем случае, — Варвара Васильевна хлопотала на кухне с керогазом. — Ни тебе, ни Верочке пить нельзя.
— Верочке можно, — сказал Сливко. — И гостям нашим.
— Сегодня вам надо не о себе беспокоиться. И не о гостях. Ваши дети — вот кто должен быть в центре внимания.
— Вот мы и выпьем за их здоровье.
— Это в другой раз, — не сдавалась Варвара Васильевна. — А сейчас мы вас побалуем чайком с вареньем.
— Ну чайком так чайком, — майор развел руками. Мы вошли в комнату.
ПО АТОМНОЙ ТРЕВОГЕ
Я проснулся от Иришкиного рева, соскочил с тахты и взял дочку на руки. Затихла. Нет, на этот раз наша умница, кажется, никого не разбудила.
За звонкий раскатистый голос Лобанов и Шатунов прозвали ее Сиреной. Она частенько поднимала нас на заре, и, что удивительно, всегда в одно и то же время, так что в дни полетов мои соседи по квартире даже перестали заводить будильник.
Первое время Люсе было очень трудно. Если дочка брала в реве верхнюю ноту, Люся тотчас же делала круглые глаза и посылала меня за доктором. Она вся извелась и еще больше похудела. Я боялся, что у Люси может пропасть молоко, и старался облегчить ее положение. Стоило дочке чуть закукситься, я вставал и скорее совал ей в рот резиновую пустышку, смоченную сладкой водой, менял мокрые пеленки на сухие, качал.
Вот и теперь пришлось взять ее на руки. Я посмотрел на часы. Через тридцать минут нужно было идти на аэродром, на ночные полеты. На улице уже смеркалось, и я не сразу увидел прикорнувшую за столом Люсю.
Она спала, подложив под голову руки. На столе лежала раскрытая тетрадь с наполовину исписанным листом.
«Дорогая дочурка! — прочитал я. — Главное внимание в этих записках будет уделено тебе. Это будет твоим дневником. В будущем, уже научившись писать, ты сама продолжишь его.
А перечитывая первые страницы, ты сможешь узнать, какой была в раннем детстве, как складывался твой…»
Запись оборвалась. Сморенная усталостью, Люся заснула незаметно для себя.
Я осторожно присел к столу и, поддерживая дочку на коленях, приписал недостающее слово: «характер». Потом подумал немного и добавил: «Твой папа тоже будет вести этот дневник. Таким образом, ты сможешь позже получить о себе исчерпывающие сведения. А сейчас, — я взглянул на дочь, мирно посапывающую во сне, — мне хочется сказать о тебе следующее…»
И вдруг за окном послышались противные прерывистые гудки — это дежурный по полку включил сирену атомной тревоги.
Я был почти уверен, что тревога учебная, но кто мог поручиться, что когда-нибудь вот так же не
