военных целях.
Что ж, у разведывательного самолета диапазон частот аппаратуры не меньший, чем у дельфина. Но посмотрим, чего он стоит!
Летчики, вероятно, немало были удивлены, увидев вынырнувший снизу, рядом с их самолетом, советский истребитель. Они резко отвернули в сторону, но я удержался рядом. Показал им большой палец — этот знак похвалы понятен всем. Но хвалил, разумеется, я не летчиков и не их самолет. Просто, чтобы успокоить шпионов. И правый летчик (я был справа) улыбнулся мне и тоже поднял большой палец. Он без гермошлема и без кислородной маски. Лицо немолодое, упитанное: такое ответственное задание молодым вряд ли доверят. Для шпионажа подбирают экипаж из опытных, не раз, видно, летавших вдоль нашей границы пилотов.
Затем я показал знаками, что их самолет тихоходный, неуклюжий, а свой похвалил, снова подняв большой палец. Пилот закивал головой. Я показал руками, что сейчас выполню фигуры высшего пилотажа. Не знаю, понял ли он меня, однако согласно кивнул.
Толкаю ручку управления от себя, и истребитель будто проваливается в яму. Разведчик остается где-то позади. Когда истребитель набирает достаточную скорость, ввожу его в петлю Нестерова. Иностранец проскакивает подо мной. Включаю радиолокационный прицел и захожу в заднюю полусферу разведчика. Экран прицела в сплошных засветках. Понять, которая из них от самолета, невозможно. Отворачиваю вправо. Экран чист. Еще раз влево. И снова густая рябь засветок. Едва выхожу из задней полусферы «дельфина», как засветки исчезают. Все ясно — система помех только в задней полусфере нешироким расходящимся лучом, откуда обычно атакуют истребители. Носовая и подфюзеляжные антенны — для других целей.
Настигаю разведчика и захожу теперь слева. Левый летчик, командир экипажа, тоже без маски и гермошлема. На большой лысой голове вижу наушники. Горбоносый, длиннолицый. Наблюдает за мной внимательно, недружелюбно. Чтобы развеять его подозрения, решаю выйти вперед и выполнить пару бочек. В это время в наушниках раздается команда штурмана наведения следовать на свой аэродром.
Круто отворачиваю влево и взглядом ищу Юрку. Его нигде не видно, но потом он внезапно появляется, и мы уходим.
На командном пункте, несомненно, нас засекли, поэтому и приказали вернуться. Будет теперь взбучка.
Но я ошибся. Команда следовать на аэродром была дана нам совсем по другой причине. О ней мы узнали на земле.
На самолетной стоянке никого, кроме нескольких техников, чьи машины находились в небе, не было. Ко мне подбежал Юрка, и мы вместе направились к стартовому командному пункту, где толпились летчики и техники.
— Что-то с самолетом Мельникова произошло. Кажется, отказало управление двигателем, — пояснил нам старший лейтенант Кочетков, Юркин сосед по комнате, спокойный, до флегматичности, летчик. — Сядет, равнодушно заключил он, пуская в морозный воздух кольца папиросного дыма.
Все с напряжением вслушивались в доносившийся из репродуктора далекий голос Мельникова:
— Не помогает. Обороты прежние…
— Снижайтесь до двух тысяч, — скомандовал Макелян, командир третьей эскадрильи, руководивший полетами. — Видимо, катапультироваться надо, командир.
— Буду садиться. Обеспечь полосу, — спокойно, но властно приказал Мельников.
Посадить истребитель с отказавшим управлением двигателя — дело трудное и рискованное. При снижении произойдет разгон скорости. Надо точно рассчитать, где отсечь двигатель стоп-краном, то есть выключить его. Если произойдет недолет или перелет, исправить положение почти невозможно. А кругом сопки.
Мельникова все знают как опытнейшего летчика. Но бывает, бьются и асы.
Все, кто был на аэродроме, затаив дыхание, следили за опасной попыткой командира спасти непослушную машину. Мельников имел право катапультироваться. Но он не делает этого. И другой летчик на его месте, пожалуй, поступил бы так же. Самолет бросают в крайнем случае, когда нет ни одного шанса посадить его. А здесь есть. Правда, шанс очень незначительный.
Истребитель пронесся над аэродромом со звоном и свистом, как пущенная стрела, и исчез в сероватой морозной дымке.
— Как с топливом? — запросил Макелян.
— На пределе, — ответил Мельников. — Буду садиться.
Круг он сделал маленький и направил истребитель к взлетно-посадочной полосе. Даже невозмутимый Кочетков застыл с папиросой во рту, не отрывая взгляда от дальней приводной радиостанции, откуда стремительно несся истребитель. Посадить его мог только ас, человек, обладающий высоким летным искусством и железной выдержкой.
Обладает ли этими качествами Мельников? За четыре месяца пребывания в полку я убедился, что летает он превосходно, знал, что он участник Великой Отечественной войны, сбил в воздушных боях тринадцать фашистских самолетов, и все же волновался.
Истребитель рос на глазах. Донесся его свистящий гул и тут же оборвался. Кто-то вздохнул, и вздох этот был похож на стон. Я глянул в ту сторону и увидел бледное лицо инженера полка. Он переживает вдвойне: и за Мельникова — друга, с которым вместе воевали на фронте, и за то, что выпустил в полет неисправную машину.
Двигатель смолк слишком рано. Это поняли не только летчики, но и авиаспециалисты.
— Кончилось топливо, — высказал кто-то предположение.
Теперь истребитель «посыплется» вниз и ничем ему уже не помочь. Надо немедленно катапультироваться, пока есть высота.
Но Мельников не катапультировался, истребитель не «сыпался», а планировал прямо к посадочному знаку. Вот он опустил хвост, выровнялся и чиркнул колесами по бетону.
Испуг на лицах наблюдавших сменился восторгом.
Истребитель остановился на середине взлетно-посадочной полосы. Мельников вылез из кабины и направился по снегу напрямую к стартовому командному пункту.
Мы не расходились, поджидали его. Он подошел, раскрасневшийся, спокойный, будто ничего и не случилось, окинул нас взглядом и сказал обычно, ровно:
— Полеты окончены, можете идти отдыхать, — и стал подниматься по ступенькам стартового командного пункта.
Мы провожали его восторженным взглядом, пока он не скрылся за дверью. Да, это настоящий летчик, думал я. Какое самообладание, хладнокровие, мужество! Я завидовал ему и благодарил судьбу за то, что она послала мне такого командира.
Вечер. Мороз обжигает щеки и уши. Мы после ужина идем из столовой к нашему невзрачному гарнизонному клубу. Сегодня привезли не такой уж старый кинофильм «Тридцать три» — кинокомедию Юркиного вкуса. Между ведущим артистом фильма и Юркой большое сходство. Юрка такой же невысокий, коренастый, с круглым лицом и носом картошкой. Такой же энергичный и никогда не унывающий.
У кассы уже толпился народ. Кино у нас — главное развлечение. И хотя бывает, что одни и те же фильмы привозят по нескольку раз, мы смотрим их: все равно больше пойти некуда.
Из библиотеки вышел Геннадий, наш однокашник и друг, с кипой книг под мышкой.
— Ого! — присвистнул Юрка, пробегая взглядом по корешкам книг. — Быть тебе философом.
— Так надо ж, — смутился Геннадий. — Завтра политзанятия.
— И в кино не идешь? — удивился Юрка.
— А-а, — махнул рукой Геннадий. — Було б добрэ.
Геннадий украинец. Когда он волнуется или смущается, то почти полностью переходит на свой родной язык.
— Эх ты, женатик, — толкнул его в плечо Юрка. — Философией занялся. А знаешь, в чем философия супружества?
— Та иди ты. — Геннадий незлобиво оттолкнул Юрку и зашагал домой.
