За столом я ничего есть не могла, даже трубочек с кремом, все торопила мамочку скорее идти. Но когда наступило время одеваться, мне вдруг сделалось так страшно, так страшно.
Боже мой, вдруг бедная Люба уже совсем слепая, сидит в кресле в больших синих очках, ничего- ничего не видит! Родители её плачут, убиваются, и когда мы войдем, когда они услышат, что я здесь, в их квартире, вдруг они велят прогнать меня!… Или еще хуже, - Господи, как это страшно! - вдруг они проклянут меня!
И я ясно-ясно вижу и её отца, и её мать: оба высокие, бледные как смерть, одеты совсем в черном, стоят оба за стулом, на котором сидит слепая Люба в своих круглых темных очках. Как только я появлюсь на пороге, они протянут ко мне свои длинные, бледные руки и скажут: «Это ты, ослепительница нашей дочери, уйди, уйди, и да будешь ты проклята!» Господи, какой ужас!
- «Боже помоги, помоги, чтобы Люба не была слепа, чтобы её родители меня не выгнали, не прокляли, a я клянусь Тебе, Боже мой, что всегда, всю жизнь буду пить чай без сахару, только помоги!»
Я бросилась на колени перед образом в своей комнатке и много-много крестилась, потом вышла к мамочке, и мы пошли.
Сердце мое громко-громко тукало в груди, пока мы поднимались по лестнице… Звоним… Еще минута… Господи, помоги!…
Мы вошли. Мамочка объяснила горничной, кто мы и чего хотим; она побежала докладывать, a нас пригласила в гостиную. Вдруг в соседней комнате затопали ноги и зашуршало платье… Мне сделалось еще страшнее, даже тошнить немного начало
Портьера поднялась, и вышла маленькая не то брюнетка, не то блондинка, a рядом высокий полный господин, оба веселенькие, улыбающиеся. Как я увидела их спокойные физиономии, с меня сразу точно камни сняли, потому я поняла, что ничего ни страшного, ни ужасного не случится.
Они были очень любезны, рассказывали, что Любу водили к окулисту, тот не нашел ничего опасного и обещал, что через пять-шесть дней глаз будет совершенно здоров.
Конечно, я была очень-очень рада, но плакать мне почему-то страшно хотелось, и я чувствовала, что в горле y меня что-то тискает все сильнее и сильнее. Наконец, я не выдержала и разревелась. Недурно, придя первый раз в чужой дом!
Принесли воды, поили меня, успокаивали; я боялась только, чтобы не смеялись надо мной, но нет, m-me Снежина даже ласкала меня. Минут через десять, когда я перестала хныкать, мы стали прощаться, a они приглашали непременно приходить.
Я нахожу, что все это чудно устроилось, и очень, очень рада, что проткнула Любе глаз… То есть, глупости какие! - не этому, a тому, что иначе мы бы с ними никогда не познакомились; с мамусей в этом отношении беда, - ни за что не пустит меня туда, где лично не знакома, a теперь - сказать нечего: сама мамочка была y Снежиных, значит и мне можно.
Что, разве не хорошо?
Подсказка. - Володя ликует.
Фу, какая наша Елена Петровна нехорошая! И чего она скупится? - не понимаю. Если бы ей за всякое двенадцать из своего кармана девочке гривенник приходилось давать, вот как мой папочка со мной делает, я бы это еще могла понять, но ей то ведь это ни гроша не стоит, ставь себе хоть сто двенадцать, коли их заслужили. Нет, ни за что.
Наш Полуштофик сегодня как чудно отвечал, без единой запиночки, ну, думаем, двенадцать, - как бы не так! Даже не одиннадцать - десятка, всего на десятку раскутилась.
И ни y кого двенадцати нет, как там себе хорошо-распрекрасно ни знай, дальше десятки ни-ни, только Зерновой поставила одиннадцать, она, правда, всегда уж все, все решительно по всем предметам знает, даже противно, и никогда-никогда ничего не ляпнет. Грачева тоже умудрилась одиннадцать получить, но она-то вовсе не лучше других отвечала, только подлиза она, так хвостиком и виляет, да святошей на глазах прикидывается. - У-у, гадость!
A бедная Юля опять попалась. - Вызывают ее по географии, a она урока-то, видно, и не читала, так, разве только одним глазком пробежала. Счастье еще, что ее поставили около учительского стола, и как раз она спиной к моей парте очутилась. Ну, понятно, я не зевала и отличнейшим образом стала ей подшептывать; все океаны подсказала, что такое широта тоже, a на долготе то и попалась, географша заметила.
«Старобельская, вы что? В суфлеры нанялись?»
Я встала, молчу - что ж тут говорить?
А та опять:
«И что это y вас y всех за манера вечно подсказывать? Разве вы не понимаете, что этим только вред подругам приносите?»
Вред! Хорош вред! Не подскажи я Шурке на арифметике, она бы непременно шестерку хватила, a так десять получила.
Я молчу.
«Что ж вы молчите? Не находите, что это не годится?»
Вот пристала!
- Нет, - говорю. - Коли она не знает, надо же ей подсказать?
«Чтобы она на другой раз на подсказку рассчитывала и вовсе учиться перестала? Разве вы этого не понимаете?»
Я-то отлично понимаю, a она-то вот почему сообразить не может? Ставит Юле семь и вызывает другую.
Вот и толкуй после этого про вред: не подскажи я, она ей ровно-ровнехонько единицу поставила бы, уже y двоих стоят, a семь, хоть не важно, но прилично, и Юле дома головомойки не будет.
Смешные эти учительницы, ведь небось, сама гимназисткой была, рада радешенька бывала, когда ей подшепнут, a вот теперь забыла, говорит «вредно.» Еще бы! Дай Бог побольше такого вреда.
Замечательно, как это старшие все скоро забывают. Неужели и я забуду?
Только я вернулась из гимназии, вдруг слышу страшенный звонок. Высунула, конечно, нос в прихожую, смотрю - Володька. Как увидел меня, недолго думая - бух на шею и ну меня целовать! Я даже испугалась, потому что с ним такого никогда не бывало, уж, думаю, беды какой не приключилось ли? Да нет, вид то y него больно сияющий.
«Кричи скорее ура, Мурка, принят!»
- Куда это? - спрашиваю.
«Туда, Муренок, в действующую армию.»
Что за ерунда? Ничего не понимаю, a он как сумасшедший прыгает.
Наконец сообразила - в корпус его приняли. Дядя Коля давно уже хлопотал, да все вакансий не было, a теперь открылась, переэкзаменовку свою Володя сбыл благополучно, его и перевели. Вот радуется!
Он сегодня уж и в корпусе на уроках побывать успел, но только еще не в форме, a настоящим кадетом явится тогда, когда будет уметь честь отдавать и всю царскую фамилию в лицо знать, a то как же? Вдруг встретит кого-нибудь и прозевает козырнуть.
Ha первой же перемене, как увидели кадеты его гимназическую форму, как налетят со всех сторон и ну его тузить! Без этого, говорят, никак нельзя, непременно нужно, чтобы поколотили, так уж y них полагается, и называется «окрестить» новичка - чуть не до полусмерти дотискать его; a «сфискалит», побежит воспитателю жаловаться (это y них как наши классные дамы) - беда, со света сживут. Миленький народец, деликатный! Володя и синяки показывал, что ему наколотили; - ничего; постарались милые мальчики.
Хорошо, что y нас в гимназии такой моды нет!
