хорошо поняла. Оказывается, что если кому-нибудь иногда дурно сделается, или, например, утопленника вытащат, так ему таким образом дышать помогают. Вот ученицам и показывают, может, когда наука эта пригодится.
Но я все-таки не понимаю, отчего, если человека заставить дрыгать ногами и размахивать руками, ему от этого легче дышать станет? По-моему, наоборот, устанешь только и запыхаешься. Надо будет попробовать.
Тетрадки явились немножко с опозданием, но никто внимания на это не обратил.
A за русскую диктовку мне одиннадцать, одну таки ошибку всадила и, по обыкновению, глупейшую: вместо «потом» написала «попом». У меня только такие и бывают, особенно с «п» и «т»: то лишнюю ногу приставлю, то одной не хватает, хочу написать «теперь», - или «пеперь» или «тетерь» выйдет, даже злость берет.
Ну, и отличилась же сегодня Юля Бек за русским!
Я понимаю что можно иногда не додуматься да чего-нибудь и глупость сказать, - с кем греха не бывает? - но чтобы так ляпать, как y нас сегодня!..
Ольга Викторовна толковала нам что-то про озимые хлебные растения, потом обращается к Юле: «Ну-ка, Бек, назовите мне какое-нибудь». Ta встает и говорит:
- Мед.
Вы не верите, думаете, я сочиняю? Вот мамочка меня и предупреждала: «Ты, Муся, лучше никому этого не рассказывай, не поверят, подумают, что ты врешь, то есть лжешь» (уж, конёчно, мамуся моя «врешь» не сказала). A ведь эта правда, сущая правда!
Барбос даже глаза вытаращил:
«Как мед? почему ж это?»
Но Юля этот раз даже не особенно и сконфузилась, обыкновенно же она из-за всего краснеет.
- Потому что он и зимой есть.
«Господи прости! да разве это растение, да еще и хлебное?? Дети, кто из вас никогда не видел растения, встаньте пожалуйста.»
Подымается Щелкина.
«Как, вы никогда не видели растения?»
- Нет.
Вы не знаете, что такое наша Щелкина, такой второй наверно не существует: волосы y неё вылинявшие и будто маслом помазанные, рот открыт, глаза выпучены, и она всегда, всегда говорит глупости, даже по ошибке ничего другого не скажет, да еще и подшепетывает.
Теперь «Сцелькина» стоит, открыв рот, и молчит. Все хохочут, даже Юля, забыв, что она сама сейчас ляпнула; она хотя и миленькая, и люблю я ее, a ляпает тоже постоянно. Но какая она хорошенькая! Точно фарфоровая куколка.
Тут сейчас и зазвонили.
На переменке я рассказала про то, что видела в первом классе; понятно, решили сейчас же и попробовать.
Как только перемена кончилась, еще ни батюшки, ни «Женюрочки» в классе не было, мы Тишалову с Любой разложили на пол, только без простынь - откуда ж их взять? - и начали их оживлять. Не знаю уж, легче ли им дышать было, но что живы они были, так даже и очень как стали мы им руки да ноги разводить, да колени сгибать, они так развизжались, что Евгения Васильевна как на пожар прискакала.
«Старобельская! Штоф! Да вы с ума сошли! Что это за валянье по полу, что за безобразие!»
A мы и не заметили, как она вошла, очень уж своими утопленницами занялись. A они-то, обе пациентки наши, трепанные, мятые, живо на ноги повскакивали, да по местам, a я «Женюрочке» объяснять стала:
«Это - говорю, - мы учились искусственное дыхание делать.»
- Какое искусственное дыхание? Зачем?
«Да вед в первом же классе делают? Я сегодня, как за тетрадками ходила, видела, вот и мы хотели попробовать».
Евгения Васильевна рассмеялась.
- Ведь надо ж выдумать! Ну, будет, марш по местам, и дышать естественно. Вон и батюшка уж идет,
A что, ведь не особенно y нас в гимназии скучно?
Мои таланты. - Проткнутый глаз.
Никак не умудришься часто в свой дневник записывать, не хватает времени, Да и все тут! - Учительницы в гимназии теперь уж, как следует нам каждый день задают, да еще начались мои несчастные уроки музыки, a уж хуже этого ничего не выдумаешь. И к чему меня только учат? Все равно y меня способностей нет. С пением тоже недурно.
Недавно пробовали нам в гимназии голоса; уж и напела я им! - одно горе, даже учительница рассмеялась, a девочки, понятно, рады стараться; только мне одной это вовсе смешным не казалось.
Поставили все-таки во второе soprano.
«Ничего, - говорит учительница, - пока молодой петушок, но распеться может, слух есть.»
Хорош слух, - играю, так в трех тактах пять раз совру. Володька дразнит:
«А ты, Мурка, совсем по-христиански играешь, y тебя, поистине, левая рука не ведает, что творит правая.» Гадкий мальчишка, и разозлиться даже нельзя - правда.
И каждый день меня этой самой музыкой по полтора часа угощают, - извольте радоваться!
Почитать ведь тоже надо, как же без этого? Ну, a там смотришь, - девять часов бьет, и спать тебя гонят.
Но сегодня я книжку побоку, не читала, уж больно интересное случилось, необходимо записать. Слушайте вот:
Началась вся история с урока рисования. Вычинила я себе карандаш, просто роскошь, аккуратный, острый, такой именно, как Юлия Григорьевна любит, потому она всегда страшно злится, если ей тупыми огрызками рисунки поправлять дают.
Люба моя малюет себе, a я жду, чтобы Юлия Григорьевна пришла мне показать, что делать. Сижу, карандаш в правой руке, a сама повернулась налево и разговариваю с Грачевой. Хоть я её и терпеть не могу, но, нечего делать, остальные все рисуют, молчать же слишком скучно.
Рассказываю я ей про качели, которые y нас на даче висели, и, чтобы показать, какой длины доска была, развела во всю ширину руками. Вдруг слышу; Снежина моя как вскрикнет.
Я страшно испугалась, живо поворачиваюсь, a она за глаз рукой держится и плачет-плачет. Через минуту отвела руку, чтобы платок носовой достать, потому ей непременно высморкаться надо было, смотрю, глаз y неё красный-прекрасный, весь кровью налитой. Это я ей карандашом моим острым прямо в глаз угодила.
Господи, в каком я отчаянии была! Вдруг она ослепнет? Лучше бы я себе оба своих глаза выколола… Ой, нет, нет, - какой ужас быть слепой!… Но тогда хоть совесть спокойна, a теперь… Боже, Боже!…
Вот, сколько я времени потратила, пока все это записала, a когда это случилось, и минуты, верно, не прошло; Евгения Васильевна только успела подбежать к Любе и живо увести ее в докторскую.
Скоро и меня туда же отправили, потому что я с перепуга начала плакать и трястись вся, даже зубами щелкала.
Меня уж Юлия Григорьевна вниз повела, напоила там каплями, положила на диван, утешала, успокаивала, a потом с горничной послала домой, Любу же сама Евгения Васильевна на квартиру отвезла.
Бедная моя мамуся страшно перепугалась, видя, что меня всю зареванную в неурочный час привели домой. Когда же узнала подробно обо всем, что случилось, то испугалась и за Любу. Она решила, что мы сейчас же после обеда пойдем ее навестить и узнать, в чем дело.
