короче, быстрее; напор со всех сторон лишал его последних сил, он не мог даже крикнуть; но внезапно вся эта масса борющихся, топочущих, отбивающихся, крутящихся людей словно вздыбилась, увеличилась в размере, взбухла. Мощный толчок бросил Пресли вперед. Вокруг завертелись сотни лиц, разинутых ртов, налитых кровью глаз, скрюченных пальцев; воздух взорвался яростными криками, ругательствами, приветственными возгласами. Началась страшная давка, и Пресли решил, что ребра его сейчас треснут, как тростинки; в следующий момент его, беспомощного, задыхающегося, с помутившимся сознанием,- щепку на гребне высокой волны,- внесло по ступенькам театрального крыльца, протолкнуло сквозь широкие двери в вестибюль и оттуда в зрительный зал.
Все с диким топотом бросились захватывать места. Игнорируя проходы между креслами, люди перелезали через спинки, оставляя грязные следы на обитых красным плюшем сиденьях. В мгновение ока все места,- от сцены до галерки,- оказались занятыми. Проходы были забиты до отказа, даже по краям сцены расселись люди - черная кайма по обе стороны рампы.
Занавес поднялся, открылась сцена, на которой еще не совсем закончили расстановку декораций: ряд стандартных домиков, угрожающе наклонившихся вперед, тротуар - квадраты белого и черного мрамора, расположенные в шахматном порядке, красные, белые и желтые цветы в вазах и горшках. Позади накрытого красным сукном стола, на котором стоял графин с водой и лежал молоток председателя, протянулся через всю сцену двойной ряд стульев.
Члены Союза стали быстро занимать места за столом. Некоторых из них встречали аплодисментами. Гарнетта с ранчо «Рубин», Киста, владевшего фермой «Кист», Геттингса с ранчо «Сан-Пабло», Четтерна с ранчо «Золотое Дно» - все это были люди пожилые, бородатые, рассудительные, с медлительной речью.
Митинг открыл Гарнетт. Он говорил просто, откровенно, по-деловому. Рассказал о том, что произошло, и объявил, что собранию предстоит решить некоторые вопросы. Потом предоставил слово следующему оратору.
Этот начал с призыва к сдержанности. Он был противником решительных мер. В своей речи несколько раз осудил идею вооруженного сопротивления, утверждая, что к этому можно прибегнуть лишь в исключительном случае. Он сказал, что глубоко сожалеет о происшедшем вчера ужасном событии, и умолял народ терпеливо ждать и не прибегать больше к насилию. Сообщил, что вооруженные отряды членов Союза охраняют в данный момент усадьбу Лос-Муэртос, ранчо Остермана и Бродерсона. Напомнил, что главный шериф штата официально заявил о своем бессилии выполнить постановление суда. Следовательно, кровопролития больше не будет.
- Крови и так пролито достаточно,- продолжал оратор,- и я хочу прямо сказать, что вчерашнего трагического события можно было избежать. Человек, которо- го мы все уважаем, который с самого начала был нашим признанным лидером, в эту минуту оплакивает потерю сына, убитого у него на глазах. Видит Бог, я - как и все мы - глубоко соболезную нашему председателю в его великом горе. В эту тяжелую минуту я всем сердцем с ним, но в то же время я настаиваю: необходимо точно определить цели Союза. Это нужно сделать в наших интересах, в интересах населения всего округа. Союз нооружался не для того, чтобы нарушать мир, а для того, чтобы его охранять. Мы верили, что имея в своем распоряжении шестьсот человек, хорошо вооруженных и обученных, готовых подняться по первому зову, мы могли быть спокойны, зная, что никому не придет в голову изгонять нас из наших владений, пока дело не будет рассмотрено и решено в Верховном суде. Если бы врагов, представших перед нами вчера, встретили шестьсот винтовок, трудно себе представить, что они решились бы прибегнуть к силе. Не произошло бы никакого сражения, и сегодня нам не пришлось бы оплакивать смерть четверых наших сограждан. Совершена ужасная ошибка, и мы, члены Союза, не должны нести за нее ответственность.
Оратор сел под громкие аплодисменты членов Союза, не встретив, однако, одобрения у собравшихся в зале людей.
Его место занял другой член Союза - высокий, нескладный фермер, бывший в то же время и политическим деятелем.
- Я полностью поддерживаю предыдущего оратоpa,- начал он.- На заседаниях Комитета давно обсуждался вопрос о сопротивлении судебному исполнителю, если он будет пытаться ввести,- через подставных лиц,- железную дорогу во владение нашими фермами. В наши намерения вовсе не входила вооруженная борьба. И никому никогда не предоставлялось неограниченного права решать,- как это произошло вчера,- что делать в подобных случаях. Наш уважаемый председатель - достойный человек, но ни для кого не секрет, что он властолюбив и предпочитает всегда действовать самостоятельно, не считаясь ни с кем. Нас, рядовых членов Союза, никогда не информировали о том, что происходит. Мы были совершенно уверены, что Комитет зорко следит за действиями железной дороги и что нас не смогут захватить врасплох, как это случилось вчера. Фактически же никто ни за чем не следил, бдительность существовала лишь на словах. Мы полагали, что нужно все время быть начеку и, узнав о приезде шерифа, немедленно созвать Исполнительный комитет, который и решил бы, как нам поступать. Мы должны были располагать достаточным временем даже для созыва общего собрания Союза. А что получилось на деле? Пока мы гонялись за зайцами, железной дороге удалось обмануть нашу бдительность; в последний момент горстка членов Союза опрометчиво пытается преградить путь полиции, и несколько членов нашего Союза погибает в перестрелке. Я
Не успел оратор усесться на место, как из-за кулис вышел какой-то человек и направился к Гарнетту. Он протянул ему записку, шепнув при этом что-то на ухо Гарнетт прочитал записку, встал, подошел к краю сцены и поднял руку. Когда в зале воцарилась тишина, он сказал:
- Только что получено печальное известие. Наш друг и соотечественник мистер Остерман умер сегодня утром между одиннадцатью и двенадцатью.
Оглушительный рев взметнулся над залом. Люди повскакивали с мест, все кричали, потрясали кулаками. От нарастающего шума дрожали стены театра, колебалось пламя газовых рожков. Это был хриплый, многоголосый вопль возмущения - вопль ненависти, нечленораздельный и оглушающий.
Словно вихрь пронесся по залу из конца в конец, сея безумие, сопротивляться которому не хватило сил и у Пресли. Он пришел в ярость, перестал владеть собой. В один миг очутился он на сцене. Стоя лицом к зрителям, распаленный, весь во власти собственного воображения, неистово размахивая руками, он говорил, давясь словами, не в силах справиться со своим волнением.
- Еще одна смерть! - кричал он.- Еще одна! Хэррен убит, Энникстер убит, Бродерсон убит, Дэбни убит, Остерман убит, Хувен убит; они застрелены, погибли, защищая свои жилища, погибли, защищая свои права; отдали жизнь за свободу! Как долго это будет продолжаться? Долго ли еще нам страдать? Где же конец и каков он будет? Долго ли это жестокосердное чудовище будет пить нашу кровь? Долго ли этот чугунный, огнедышащий изверг будет давить нас? Я обращаюсь к вам, нашим господам, нашим властителям, нашим королям, нашим эксплуататорам, к вам - наши фараоны. Неужели вы никогда не насытитесь, никогда не смягчитесь? Неужели вы никогда не прислушаетесь к словам: «Отпусти народ мой!»[21] А ведь они звучат уже много веков. Вслушайтесь в них, вслушайтесь! Это голос Господа Бога, обращающегося к людям через пророков. Вслушайтесь же, вслушайтесь: «Отпусти народ мой!» Рамзес слышал их, стоя у пилонов своего дворца в Фивах. Цезарь слышал их на Палатинском холме. Людовик Шестнадцатый слышал - в Версале, Чарльз Стюарт - в Уайтхолле, русский царь - в Кремле; «Отпусти народ мой!». Это глас всех народов, гремящий в веках, разносящийся по всему миру! Глас Божий - это глас народа. Народы призывают: «Отпусти нас, отпусти Божий народ!» Вы, наши господа, наши властители, наши тираны, неужели вы нас не слышите? Неужели вы не слышите, что нашими устами глаголет сам Господь Бог? Неужели вы нас никогда не отпустите? Доколе еще вы будете испытывать наше терпение? Доколе будете помыкать нами? Доколе будете мучить нас? Неужели ничто не образумит вас?
