упреки сводились к тому, что больных надо было обследовать глубже. Лишь доктор медицинских наук Г.В. Долгов сказал, что диссертация вполне может быть защищена даже в совете ВМА, «если по-другому расставить акценты».
Но был и есть в Петербурге один титан, профессор Ю.А. Гуркин, который считал работу интересной и заслуживающей искомой степени. Последовавшая на другой день апробация на совместном заседании кафедр акушерства и подростковой гинекологии с участием психологов явилась основанием для получения положительного внешнего отзыва от Петербургской государственной педиатрической академии. Однако подвиг во имя женщины, вызвав безмерное восхищение мужеством этого ученого, оказался напрасным. Теперь ученый совет в Томске допускает очередную импровизацию — выбирает тот отзыв, который ему больше подходит, а не тот, который устраивает соискателя.
Провал диссертации был разыгран «по нотам». Незадолго до этого появилась в Томске «крёстная мама» местного акушерства профессор Родионченко, отсутствовавшая на предзащите. За день до защиты она пригласила меня к себе и сказала с намеком, что очередной Форум «Мать и дитя» высказался о положительном влиянии препаратов железа на течение беременности, и все прочие доказательства не будут считаться доказательствами. Попросту, во избежание недоразумений, мне предлагали отозвать диссертацию.
Когда я решил ехать в Томск, зная об отрицательном отзыве ВМА, то понимал, что это выбор провала. Но я сделал его сознательно, полагая, что у меня может не быть другой возможности открыто заявить ученым, что они имеют ошибочные воззрения не только на возможности психотерапии, но и на использование железа у беременных. Многие врачебные ошибки происходят оттого, что клиницисты (в том числе профессора) не в ладах с фундаментальным знанием. Недостаточно переносить пробирки от постели больного в чью-нибудь научную лабораторию, чтобы познать истину чужими руками. Если ты сам не делал экспериментов с содержимым пробирок, то и школьный учитель биологии способен дать тебе фору. Еще Юм Давид писал: «Человек должен был бы отличаться чрезвычайной проницательностью, чтобы открыть при помощи размышления, что хрусталь есть продукт тепла, а лёд — холода, не ознакомившись предварительно с действием этих качеств». Клиницисты нередко считают свой долг перед наукой выполненным, если они что-то пришили или отняли. Оставляя себе только путь обобщений, они могут выбирать вовсе не те фундаментальные законы. А если твой шеф, не разобравшись, где истина, предпочитает выбирать точку зрения некоего коллектива ученых (так называемое “group mind”), то движение в другую от истины сторону может стать ускоренным. Мудростью наших богов двигают, скорее, интересы, чем жажда истины. Так было всегда. И учёная мантия нередко скрывает коммерсанта, а не первооткрывателя. Причины случившегося с работой сумел объяснить выдающийся мастер слова Юрий Нагибин: «Моя вина…, в другом, куда более важном — я не столь Никто, сколько Ничей». И вся непонятная процедура утверждения темы исследования (лучше сказать, помощи женщине) в прошлом уже позволяла предположить ее ненужность жрецам науки, которая привыкла требовать жертв у беременных.
Еще в 2001 году, почувствовав надвигающуюся беду, я начал искать поддержки у иностранных специалистов. Положившись на высказанную в одной из книг мысль (кажется, это была книга А.П. Зильбера) о том, что открывателям причин происхождения гестоза беременных (до сих пор именуемого в литературе поздним токсикозом беременности) Чикагский университет обещает поставить памятник, я вообразил, что там истину в обиду не дают. Пришлось обзавестись ящиком электронной почты, и письмо за подписью Н.В. Старцевой было отправлено именно туда. Оно было принято диспетчером Maci Elkins (в восторге от содержания письма она ответила, что непременно и срочно переправит его на кафедру акушерства университета). Но и на повторное письмо не получено ответа до сих пор. А ведь все, что предлагала профессор Старцева — приехать за свой счет в Чикагский университет и доложить на собрании ученого совета о наших открытиях в области причин возникновения гестоза. Но ученых было не пронять вызовом их долгу и всемирным обещаниям. Письмо самому Александру Лоуэну также не дало скорого результата — ответ пришел только через два года от нового директора Международного института биоэнергетического анализа, наследника Лоуэна, Хуго Штайнманна из Швейцарии, который обещал мне моральную поддержку и возможность профессионального общения с коллегами из Европы и Америки. Уже на ближайшем всемирном конгрессе в Бразилии при его открытии он говорил о той сложности, с которой столкнулись новички телесной терапии в России (неприятие учеными вопреки достигнутым положительным результатам). Вот этот фрагмент выступления на английском:
«Recently I received an e-mail from a Russian colleague who quite obviously works in a bioenergetic fashion who, quite bitter, complained about his isolation. He said that his work is not recognized and his dissertation was rejected. If I had had the money I would have invited him to this conference. I understand so well that from time to time it is absolutely necessary to get in touch with a colleague, to foster the friendship, to talk, in order not to become isolated or to start doubting to do the right thing».
В 2007 году г-н Штайнманн провел свой первый семинар по телесной терапии в Перми. Сегодня мы с ним друзья, а тогда, в 2002, мне еще предстояла прямая конфронтация с преобладающим и доныне “group mind”.
Утром перед защитой проснулся немного раньше необходимого, заучивал текст доклада. Потом смотрел, как стайками под окном общежития пробегают студенты, ничего не ведающие о том, что в их научном городе подготовлено «убийство» и что через несколько часов оно произойдет. Неловко было думать о себе, как о жертве, но то, что она будет — сомнений не было. Профессору Старцевой запретил ехать в Томск, чтобы не подрывать ее здоровье. Мы сумели с ней по интернету обсудить ответы на вопросы оппонентов, а потом (как я узнал позднее от профессора Корнетова) она все же звонила ему перед защитой и долго умоляла «спасти работу». Мне было очень жаль ее чувств, но она не могла понять оттуда, из Перми, не будучи знакомой с профессором, что он приложил максимум усилий и все свое красноречие, чтобы разбудить в совете положительное отношение к работе. Он сражался, как бык, но против него был не один тореро, а целый стадион кровожадных зрителей и судей. Профессор Родионченко отстраненно сидела на собрании, кажется, не проронив ни слова: двери в науку были закрыты с окончанием очередного форума «Мать и дитя».
Диссертационный совет в Томском университете был тогда очень пестрым — в него входили не только акушеры — гинекологи, но анатомы, гистологи и специалисты другого профиля. Именно по заинтересованным вопросам последних я догадался, что среди них есть понявшие смысл работы и желающие ее внедрения в практику акушерства. Скорее всего, от них, необременённых «group mind», я и получил 5 голосов «за». Но этого было мало, чтобы изменить облик акушерства.
Вечером я сидел у профессора Корнетова дома, его очаровательная жена угощала меня блинами с чаем. Она говорила, что надо обязательно завершить гештальт. Я ответил, что сделал это. Она имела в виду повторную успешную защиту. Я же был вполне удовлетворен тем вниманием, которое ученое сообщество всех русских столиц уделило моим идеям любви и помощи женщине. В доме Корнетовых я испытывал тепло, грусть и тревогу. И кажется, я был жив.
Еще после неудачной петербургской апробации на кафедре акушерства доктор медицинских наук Долгов выразил желание стать консультантом работы и представил меня и саму работу профессору Шанину В.Ю. Для него визит Долгова был знаковым событием, поэтому и сказал, что диссертацию берет для защиты в совет ВМА однозначно и даже читать ее не собирается, так как доверяет своим гостям. Через год состоялась апробация работы на кафедре патологической физиологии ВМА. Перед тем доктор медицинских наук Л.И. Калюжная оказала мне неоценимую помощь в смещении акушерских «акцентов» на физиологические. Рецензенты сделали незначительные замечания и одобрили работу для защиты. А потом был легкий фуршет для присутствовавших. Пили вино за здоровье диссертанта и его успешную защиту. Тем, кто воздерживался от искушения, профессор делал упрек в грубоватой форме. Все были определенно довольны.
Через месяц или два, сделав исправления в тексте, я явился с переплетенной диссертацией для подачи работы в совет на защиту. Мало сказать, что это вызвало легкую панику у Шанина и Долгова, хотя визит и был согласован и предопределен — не собирался же я ходить пьяным от счастья до конца жизни по коридорам женской консультации. А боги не дремали. Разгневавшийся вдруг Шанин склонял Долгова за какие-то допущенные им просчеты с работой, упрекал в ее незавершенности и рекомендовал мне защищаться по другой специальности (даже пообещал содействие). Эти люди явно переоценили свой вес в научном бизнесе. Мне не захотелось больше присутствовать на этом мальчишнике, я тихо откланялся и
