Страница сорок шестая
Вспоминаю, как мы ездили с отцом покупать мне подарки, которые сейчас отобрали. Это было накануне моего призыва в армию. Дорогой до города — мы жили тогда на даче — папа рассказывал, как служил сам. Он был танкистом. Много из того, о чем он тогда говорил, мне уже было известно. Но в тот момент его рассказы воспринимались по-новому.
На центральной улице города отец предложил заглянуть в один из ювелирторгов. Он до последней минуты не говорил, зачем мы приехали. На прилавке под стеклом лежали наручные часы разных марок.
— Выбирай любые, — великодушно сказал папа.
Я не верил своим ушам. Ведь перед этим он в категорической форме выразил свое неудовольствие, когда мама хотела мне купить часы в ознаменование полученного мною аттестата зрелости.
— Часы сын купит на свои трудовые деньги, — возразил ей отец. — Тогда только и узнает их цену.
Мама, помнится, сказала, что теперь, не те времена, семиклассники с часами ходят, но папа был неумолим. А тут вдруг повернул на сто восемьдесят.
— Солдат живет по часам, — пояснил папа свое отступление. — К тому же ты начинаешь самостоятельную жизнь. Со дня призыва в армию тебе будет засчитываться трудовой стаж.
Говоря откровенно, часы я присмотрел давно. Мне хотелось иметь такие же, как у школьного приятеля.
— Покажите «Родину», — прошу продавца. — С черным циферблатом.
Часы в герметическом корпусе. На крышке выштамповано: «пылевлагонепроницаемые, баланс амортизированный, автоподзавод». Таким часам не страшны ни вода, ни тряска. Они сами заводятся. Отец одобрил выбор.
— Эти часы специально для таких рассеянных, как ты, — улыбнулся он.
Через пять минут подарок оказался на моей руке. Все-таки приятно было в любую минуту узнать, сколько времени. И я то и дело смотрел на часы. Папа не подавал виду, что замечает это.
Потом зашли в охотничий магазин и купили большой перочинный нож с одним лезвием.
— В походе нож заменит и ложку и вилку, — говорил отец.
Около парикмахерской он остановился и провел ладонью по моим волосам.
— Больше всего мне не хотелось расставаться со своей шевелюрой, — улыбнулся папа. — И я не стригся до последнего момента. А потом какой-то новобранец обкорнал меня лесенкой. Так что учитывай опыт других…
Парикмахер включил электрическую машинку и начал обрабатывать мою голову. Волосы прядями падали на колени и на пол. Одну прядку я потихоньку спрятал и карман — на память. Она и сейчас лежит дома в моей любимой книге рассказов Александра Грина.
Голова сразу стала легкой, точно ее основательно проветрили, маленькой и шершавой. По бокам выпирали шишки, о существовании которых я и не подозревал. Домой возвратились к ужину. Увидев меня без волос, мама всплеснула руками и заплакала.
— Честное слово, у тебя глаза на мокром месте, — строго сказал ей папа.
За ужином мы ели молодую картошку и жареную рыбу, а еще оладьи.
— Наедайся на три года, — сказала тетя Нюша.
— Скажете еще, — сердито ответил папа. — Не на голодный остров уезжает. Солдатская норма, она, было бы вам известно, по-научному составлена. Учтено все до единой калории. Дают столько, сколько нужно, чтобы быть всегда, что называется, дееспособным.
— То-то мой дееспособный харчишки прикупает, — усмехнулась тетя Нюша.
И дальше разговор за столом шел только обо мне и о моей жизни в армии, как я буду служить… И вот дослужился!
Страница сорок седьмая
Голоса за дверью камеры возвращают меня к печальной действительности. Это строится караульная смена. Сейчас разводящий поведет солдат на посты. Новый часовой посмотрит в глазок и, убедившись, что я на месте, будет считать смену принятой.
Если бы меня увидели папа и мама! Нет, я, наверно, готов пойти на все, только чтобы об этом никогда не узнали родители. Но перед товарищами мне в эту минуту нисколечко не стыдно. Я пострадал за правду, и они это видели. Пытаюсь успокоить себя, вспомнив чьи-то слова: «Плох тот солдат, который не сидел на губе».
Встаю, прохаживаюсь из угла в угол, задерживаюсь у окна. Оно у самого потолка, рукой не дотянешься, и забрано досками. Виден только маленький кусочек ночного неба со звездой. Она слабо мигает мне, будто подбадривает. И я ей подмигиваю. Вот и установил контакт с целым миром. Как знать, возможно, вокруг этой звезды, так же как вокруг солнца, крутятся по орбитам планеты. И возможно, на некоторых есть жизнь, есть люди. Может, там тоже имеются армии и гауптвахты для нарушителей. Ну да ладно, лучше об этом не думать. Сейчас самое время завалиться бы спать. Как говорят, утро вечера мудренее. Но на цементный пол не больно-то ляжешь — холодно. Да и не разрешат раньше двадцати двух принять горизонтальное положение. Часовой в коридоре уже дважды заглядывал в глазок двери, забранный решеткой: наблюдает, что делаю.
Внимание мое привлекает надпись на стене, сделанная чем-то острым: «Меня привела сюда любовь к женщине». Пытаюсь найти на стенах камеры еще надписи. Их немало. Видимо, были сделаны такими, как я, да стерты все или замазаны ревнивыми блюстителями порядка. А зря. С надписями как-то веселее коротать время. Но я не прекращаю поисков, исследую сантиметр за сантиметром и в свое вознаграждение нахожу еще несколько автографов у самого пола: «Здесь сидел Иван Бугров. Работать — лодырь, спать — здоров». «Плюнь на все, береги свое здоровье». И рядом: «Закаляйся, как сталь».
Мне тоже хочется увековечить свое имя. Шарю по карманам, забыв, что авторучку и карандаш отобрали. Наконец нахожу за отворотом шинели иголку. Остается придумать текст. Чтобы очень коротко и впечатляюще. «Любовь сильнее смерти» — решаю начертать я. Принимаюсь за работу. В эту минуту я кажусь себе смелым каторжанином, подпиливающим железную решетку тюрьмы. Скрипит засов. В камеру входит выводной.
— Ты чего задумал? — спрашивает строго. А ну дай сюда, — и отбирает иголку. Он уходит, а через минуту появляется с дисциплинарным уставом:
— Вот читай. Пригодится. Могу и другой устав принести. Или газету. Это разрешено с 20.30 до 21.30.
Веру устав и сажусь на чурбак. Буду читать. Все-таки лучше, чем бездействовать. Отвлекает от мыслей, которые лезут в голову, словно назойливые мухи, от которых хочу убежать. Думать — это слишком тяжело.
За полчаса до отбоя выводят на прогулку в тесный дворик между домом и забором. Сюда же выходит и Мотыль. Его посадили в другую камеру. Он пытается со мной заговорить, но выводной не разрешает. Ходим молча по указанному маршруту, как арестанты в тюрьме.
Вместе с нами ходит еще какой-то парень — из части обслуживания аэродрома. Он, как видно, здесь уже акклиматизировался, знает что к чему, уверенно ведет нас в уборную. Достает из-за доски спички, сигареты, — угощает меня и Германа. Я не отказываюсь, хотя курить так и не научился. В этом тайном курении мне чудится романтика заговорщиков.
Потом снова идем в камеры, захватив по дороге деревянные топчаны с деревянными подголовниками. Как ни странно, но я засыпаю моментально, словно в яму проваливаюсь.
