достойному трактирщику, задавшему этот вопрос.
Впрочем, спустя несколько минут его внимание было вознаграждено: в конце улицы показался человек, одетый почти так же, как он сам, и, по-видимому, занимавшийся сходным ремеслом.
Человек этот шагал тяжело, как путник, за плечами которого долгая дорога.
По мере того, как он приближался, становилось возможным разглядеть его лицо и определить его возраст.
Лет ему, должно быть, было столько же, сколько и незнакомцу, то есть можно было смело утверждать, что ему, как говорят в народе, давно перевалило за сорок.
Судя по лицу, это был простой человек с низменными наклонностями и грубыми чувствами.
Незнакомец с любопытством его рассматривал; при этом на лице у него появилось какое-то непонятное выражение, словно одним взглядом он хотел бы оценить, на что дурное и порочное способен этот человек.
Когда мастеровой, подходивший со стороны Парижа, оказался всего в двадцати шагах от человека, стоявшего в дверях, тот зашел в дом, налил в стакан вина и, вернувшись к двери, приподнял стакан и окликнул путника:
— Эй, приятель! На дворе холодно, а путь неблизкий; не выпить ли по стаканчику вина, чтобы согреться?
Шагавший из Парижа ремесленник огляделся, словно желая убедиться в том, что приглашение относилось к нему.
— Вы со мной говорите? — спросил он.
— С кем же, по-вашему, я мог разговаривать, если вы один?
— И вы мне предлагаете стакан вина?
— А что в этом такого?
— Хм…
— Разве мы с вами не из одного цеха или почти так? Мастеровой в другой раз взглянул на незнакомца.
— Многие могут причислять себя к одному цеху, — отвечал он, — тут важно знать, мастер ты в своем деле или только подмастерье.
— Вот это как раз мы и можем выяснить за стаканом вина.
— Добро! — кивнул ремесленник, направляясь к двери кабачка.
Незнакомец показал ему стол и подал стакан. Ремесленник взял стакан, взглянул на вино, словно оно внушало его недоверие, которое прошло сразу же после того, как незнакомец наполнил до краев и другой стакан.
— Вы что же, так зазнались, что и не хотите со мной чокнуться? — спросил он.
— Да что вы, наоборот: давайте выпьем за нацию! На мгновение взгляд серых глаз незнакомца задержался на ремесленнике.
Ремесленник повторил:
— Ах, черт возьми, как хорошо сказано: «За нацию!» И он одним махом осушил стакан, после чего вытер губы рукавом.
— Эге! — воскликнул он. — Бургундское!
— Да! Отменное, а? Мне говорили об этом кабачке. Проходя мимо, я заглянул сюда и вот не раскаиваюсь. Да садитесь, приятель; в бутылке еще кое-что плещется, а когда перестанет, так в нашем распоряжении целый погреб.
— Вот как? — обрадовался ремесленник. — А что вы тут делаете?
— Как видите, возвращаюсь из Версаля и жду, когда проедет кортеж, чтобы потом к нему присоединиться.
— Какой кортеж?
— Как какой? Короля, королевы и дофина; они возвращаются в Париж в сопровождении рыночных торговок, двухсот членов Национального собрания и под охраной Национальной гвардии господина Лафайета.
— Так наш хозяин решился приехать в Париж?
— Пришлось…
— Я так и подумал сегодня в три часа ночи, когда отправился в Париж.
— А-а, так вы нынче ночью в три часа покинули Версаль вот так, просто, даже не удосужившись узнать, что там готовится?
— Ну почему же?! Я очень хотел узнать, что будет с хозяином, тем более, что, не подумайте, будто я хвастаю, мы с ним знакомы! Но вы должны меня понять: работа прежде всего! У меня жена и дети, и я должен их кормить, особенно теперь, когда я не работаю в королевской кузнице.
Незнакомец сделал вид, что не расслышал.
— Так вас ждала в Париже срочная работа? — настойчиво продолжал он.
— Ну да! Похоже, что срочная, и заплатили за нее хорошо, — прибавил он, позвенев в кармане несколькими экю, — хотя мне заплатили, передав деньги с лакеем, — что само по себе невежливо, — да еще лакей оказался немцем, так что с ним и словечком перекинуться не удалось.
— А вы не прочь поболтать?
— Ну еще бы! Если не злословить, то поговорить приятно.
— Да если и позлословить — тоже приятно, правда? Оба собеседника расхохотались, незнакомец — показав белоснежные зубы, ремесленник — гнилые.
— Итак, — продолжал незнакомец, продвигаясь к цели медленно, но верно, — вам, стало быть, поручили срочную и хорошо оплачиваемую работу?
— Да.
— Уж верно, это была трудная работа?
— Да, трудная!
— Замок с секретом, а?
— Потайная дверь… Представьте дом в доме; кому-нибудь понадобилось спрятаться, так? И вот, он дома, но его как бы и нет. Звонок в дверь: лакей отпирает. «Где хозяин? — Нету. — Врешь! Он дома! — Да сами поглядите!» И вот начинают искать. Хе-хе! Как же, найдут они его! Железная дверь, понимаете ли, аккуратнейшим образом пригнана к настенному орнаменту. Сверху все это покрыто дубовым шпоном, так что невозможно отличить дерево от железа.
— А если простучать стены?
— Да что вы! Деревянное покрытие толщиной в одну линию[1]— это как раз то, что нужно: звук везде будет одинаковый: тук-тук, тук-тук… Знаете, когда я закончил работу, я и сам не смог найти эту дверь.
— А где это происходило?
— Эх, кабы знать!
— Вы не хотите сказать?
— Не могу: я и сам не знаю.
— Вам что, глаза завязали?
— Вот именно! У городских ворот меня ждала карета. Меня спросили: «Вы такой-то?» Я говорю: «Да…» — «Прекрасно! Вас-то мы и ждем; садитесь». — «Садиться?» — «Да». Я сел, мне завязали глаза, карета ехала около получаса, потом распахнулась дверь… большая дверь. Я споткнулся о нижнюю ступеньку крыльца, насчитал всего десять ступеней, вошел в приемную. Там был немец-лакей, он сказал, обращаясь к остальным: «Карашо! Ступайт! Ви больше не есть нужны». Те удалились. Он снял мне с глаз повязку и показал, что я должен делать. Я взялся за работу. В час все было готово. Мне заплатили звонкой монетой, опять завязали глаза, посадили в карету, высадили на том же месте, где я садился, пожелали мне счастливого пути, и вот я здесь!
— Вы, стало быть, ничего не видели, даже краешком глаза? Что за черт! Неужели повязку так туго затянули, что нельзя было подсмотреть?
— Хм! Хм!
— Да ну же! Признайтесь, что вы что-то видели… — продолжал настаивать незнакомец.
