Александр Дюма
ГРАФИНЯ ДЕ ШАРНИ
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ПРЕДИСЛОВИЕ
Те из наших уважаемых читателей, кто в определенном смысле отдал нам свои сердца; те, кто следует за нами повсюду, куда бы мы ни отправились; те, кто не желает ни на миг, даже во время отступлений, покинуть автора, который, как это сделали мы, выбрал интересное занятие: перелистывать страницу за страницей книгу, посвященную истории монархии, должны были отлично понимать, прочитав слово «конец» — после заключительного отрывка романа «Анж Питу», печатавшегося в газете «Ла Пресс», и даже после опубликования восьмой части той же книги в издании под названием «Кабине де лектюр», — что во всем этом была какая-то чудовищная ошибка, и что рано или поздно мы дадим соответствующие разъяснения.
В самом деле: как можно поверить в то, что автор, в намерения которого, возможно и не совсем уместные, входит прежде всего создание книги в полном смысле этого слова, — так же как в намерения архитектора — строительство настоящего дома, в намерения кораблестроителя — создание настоящего корабля, — вдруг оставит книгу незавершенной, как дом без крыши или корабль без мачты?
Однако именно это и произошло бы с бедным «Анжем Питу», если бы читатель всерьез принял слово «конец», поставленное на самом интересном месте книги, то есть когда король и королева собираются покинуть Версаль и отправиться в Париж; когда Шарни начинает примечать, что очаровательная женщина, на которую он уже лет пять не обращает ни малейшего внимания, заливается краской, едва они встретятся глазами, едва его рука коснется ее руки; когда Жильбер и Бийо решительно заглядывают в открывшуюся им бездну, разверстую революцией не без помощи монархистов Лафайета и Мирабо, символизирующих собою: один — популярность, другой — гениальность эпохи; когда бедный Анж Питу, скромный герой этой скромной истории, держит на коленях посреди дороги из Виллер-Котре в Писле упавшую без чувств Катрин, после того, как она простилась с возлюбленным, который скачет галопом через поле в сопровождении слуги и выбирается, наконец, на главную дорогу, ведущую в Париж.
Кроме того, в этом романе есть и другие действующие лица, персонажи второстепенные, это верно, однако же наши читатели хотели бы — мы в этом уверены — уделить некоторое внимание и им. Известно, что когда мы ставим драму на сцене, мы стремимся проследить до мельчайших подробностей за действиями не только главных ее героев, но и второстепенных персонажей и даже ничтожных статистов.
Итак, существует аббат Фортье, закоренелый монархист, который, разумеется, не пожелает стать конституционным священником и предпочтет скорее претерпеть гонения, нежели принести клятву Революции.
Еще есть юный Кильбер, душа которого отражает противоречия эпохи, представляя собой слияние двух начал: демократического, унаследованного им от отца, и аристократического, унаследованного от матери.
Существует госпожа Бийо, бедная женщина, прежде всего мать; будучи, как всякая мать, слепа, она оставляет дочь на дороге, по которой сама возвращается на ферму, осиротевшую с тех пор, как уехал Бийо.
Еще есть папаша Клуи, живущий в лесу в шалаше; он пока не знает, что из ружья, которое ему дал Питу в обмен на то, что лишило его трех пальцев левой руки, он будет отстреливать, как и из старого ружья, по сто восемьдесят три зайца и сто восемьдесят два кролика в обычные годы и по сто восемьдесят три зайца и сто восемьдесят три кролика в годы високосные.
Наконец, есть и Клод Телье и Дезире Манике, деревенские революционеры, которые не желают ничего лучшего, кроме как идти по стопам революционеров парижских; впрочем, надо надеяться, что их капитан, предводитель, полковник, старший офицер — благородный Питу — послужит им не только проводником, но и удержит на краю пропасти.
Все, сказанное нами, может лишь еще больше удивить читателя, увидевшего слово «конец», столь нелепо мелькнувшее после заключительной главы, что его можно, пожалуй, сравнить с античным сфинксом, улегшимся у входа в свою пещеру посреди фиванской дороги и предлагавшим глупым путникам неразрешимую загадку.
Итак, мы попробуем сейчас дать этому объяснение.
Было время, когда в газетах публиковались одновременно: «Парижские тайны» Эжена Сю, «Главная исповедь» Фредерика Сулье, «Мопра» Жорж Санд, «Монте-Кристо», «Шевалье Мезон-Руж» и «Война женщин» вашего покорного слуги.
Это было благодатное время для газеты, однако ненастная пора для политики.
Кого интересовали в ту эпоху передовицы в парижских газетах г-на Армана Бертена, доктора Верона или депутата Шамболя? Никого.
И это правильно, потому что раз от этих дурацких передовиц не осталось ничего, значит, они не заслуживали внимания.
Все, что имеет хоть какую-нибудь ценность, рано или поздно всплывет и обязательно прибьется к какому-нибудь берегу.
Есть только одно море, навсегда поглощающее все, что в него ни попадет: это — Мертвое море. Вероятно, именно в это море и бросали парижские передовицы 1845, 1846, 1847 и 1848 годов.
Кроме этих передовых статей г-на Армана Бертена, доктора Верона и депутата Шамболя, туда же бросали речи г-на Тьера и г-на Гизо, г-на Одилона Барро и г-на Берье, г-на Моле и г-на Дюшале; впрочем, это обстоятельство в меньшей степени огорчало господ Дюшателя, Моле, Барро, Гизо и Тьера, нежели депутата Шамболя, доктора Верона и г-на Армана Бертена.
Зато с особым удовольствием разрезали печатавшиеся в газетах «Парижские тайны», «Главную исповедь», «Мопра», «Монте-Кристо», «Шевалье Мезон-Руж» и «Войну женщин»; прочитав утром, их откладывали затем, чтобы перечитать вечером. Справедливости ради следует отметить, что именно ради них подписывались в те времена на газеты и ходили в читальные залы; книги эти учили истории как историков, так и всех других желающих, их читали четыре миллиона человек во Франции и пятьдесят миллионов — за границей; французский язык, бывший с XVII века языком дипломатии, в XIX веке стал еще и языком литературы; поэт или прозаик, зарабатывавший довольно денег, чтобы чувствовать себя независимым, высвобождался из-под давления аристократии и королевской власти; в обществе зарождались новая знать и новая власть: знать таланта и власть гения; это приводило к результатам, похвальным Для отдельных личностей и почетным для Франции: теперь был положен конец такому порядку вещей, лри котором все было поставлено с ног на голову; теперь видные люди королевства становились в самом деле людьми уважаемыми, а известность, слава и даже деньги пришли наконец к тем, кто их действительно заслужил.
Итак, государственные деятели подумывали, как я уже сказал, о том, чтобы положить этому скандалу конец, как вдруг жаждавшему славы г-ну Одилону Барро пришла в голову мысль, но мысль не о том, чтобы сделать речи, с которыми он выступал с трибуны, зажигательными и интересными, а чтобы устроить дурные вечера в различных местах, где его имя еще пользовалось популярностью.
Надо было как-нибудь назвать эти вечера.
Во Франции не имеет значения, названы ли вещи своими именами, лишь бы они хоть как-нибудь были названы.
Вот почему эти вечера назвали «реформистскими банкетами».
В Париже жил тогда один человек, который сначала был принцем, потом стал генералом, потом отправился в изгнание; в изгнании он преподавал географию, затем отправился путешествовать по
