обходчики часто видят пропиленные через равные промежутки рельсы – это дикари их подпиливают для того, чтобы их пока еще исправных коллег в поездах сильнее трясло. Рельсы чуть ли не каждую ночь меняют, иногда наиболее отважные сотрудники метрополитена, а так-же большинство отцепщиков собирают карательные отряды и насильственно сокращают поголовие популяции подземных наркоманов. Иной раз, говорят, такие кровавые бойни в метро случались! У помошников ручищи на два метра перед собой ничего живого не подпустят, но у отцепщиков – гаечные ключи, паяльные лампы, бензопилы и ведра с кислотой. Вот это и называется «рельсовая война». От «Гринписа» отделилась некая часть, называющая себя «Общество ненавистников гладких рельс», целью своей эта организация ставит защиту от разного рода посягательсв на частную жизнь одичавших помошников машиниста. Да ну их, они все там наркоманы, да и выходить мне пора, приехали. Вот никогда не мог понять, кто же двери в вагонах открывает-закрывает, вроде стенка вагона тонкая, спрятаться негде… Ладно, газетку я так и не прочел, зато на работу приехал. Работаю я на телевидении, в Центральной аппаратной, звукоинженером. Телевидение, где я работаю, похоже на такой большой ящик, в котором у вас дома всякие картинки показывают – это у вас тоже телевидение, только маленькое, домашнее, а здесь, где я работаю, оно большое, в нем даже работать можно, что я и делаю. Вы, когда смотрели в свое маленькое телевидение, наверняка видели там много всякой чепухи. Чепухи, конечно, и здесь много, но здесь она большая, как и все наше телевидение. Раньше, меня удивляло такое количество чепухи, да еще собранной в одном месте, а теперь привык. Каждое утро, приходя на телевидение, я показываю свой пропуск стоящему на входе менту, которого давно знаю в лицо. Конечно, всех ментов делают на фабрике, там же, где и помошников машинистов, и все они на одно лицо. Что чрезвычайно удобно для всех тех, кто не менты. Ведь даже один раз увидев любого, произвольно выбранного из копошащейся, кишащей ментовской массы мента, и запомнив хорошенько его рожу, вы никогда не перепутаете мента с нормальным человеком, даже если мент не одет в свою ментовскую форму, или даже совсем ни во что не одет. Он теперь навсегда был, есть и будет для вас самым что ни наесть ментовским ментом, даже если вырядится в костюм Рождественского Чебурашки-Убийцы с Заводным Моторчиком И Клювом Сзади. И старый ли это мент, молодой ли, действующий или списанный – у него на лице написано, что это мент. А внизу, более мелкими буквами, его ментовское звание, серийный номер и отделение приписки. Ну да ладно. Вот, у мента, сканирующего мой пропуск своим единственным фотоэлементом ( если кто не знает – фотоэлементы у ментов содержатся в кокарде, которая находится на фуражке ), в голове щелкнула какая-то релюшка (противный звук – щелкают они всегда, но никогда не угадаешь, что-же оно, щелкнув, относительно тебя придумало ). Мент разом обмяк, сморщился, выключился – потерял ко мне всяческий интерес. На месте тех, кто этих ментов делает на заводе, я бы запрограммировал какую-нибудь другую реакцию, ну, скажем, чтобы мент сплясал вприсядку, спел песенку, или прочитал стишок. Ну, или хотя бы улыбнулся. Нет. Такого от ментов ждать не стоит. Менты, они на то и менты, чтобы не читать стишков, не петь, не скакать и не улыбаться. Они – часть моей жизни, часть, прямо скажем, неприятная, та, которая только и может сканировать меня своим фотоэлементом щекочуще, щелкать релюшками оценивающе, да бормотать что-то невнятное раздражающе. Захожу внутрь. Странное, кстати, чувство – здание сверху донизу, справа налево, вдоль и поперек, по диагонали, и по другой диагонали, по своим орбитам, параллелям и меридианам набито людьми, а меня преследует странное, пугающее, эфемерно-звенящее, пресловутое ощущение, что вокруг – ни души. Продвигаясь по коридору, я сталкиваюсь нос в нос, глаз в глаз, плечом к плечу и спиной к спине с разноообразными, знакомыми и незнакомыми людьми, также, как и я, спешащими куда-то по этому самому коридору. Чтобы особо не выделяться из толпы, я веду себя так же, как и они – от незнакомых ворочу нос и сосредоточенно делаю вид, что вообще не замечаю их присутствия, знакомым же – улыбаюсь, подмигиваю, киваю и говорю звонко-шипяще «Здрассссс!». Поворот головы – улыбка – кивок – «Здрассссс!», поворот головы – улыбка – подмигивание – «Здрассссс!», поворот головы – улыбка – кивок – подмигивание – «Здрассссс!», поворот- кивок-улыбка-подмигивание-здрасссс– повороткивокулыбкаподмигиваниездрассссс… Места своей работы я достигаю уже полностью ничем среди любых других путешествующих по коридору не выделяющимся, улыбающеся-кивающе-подмигивающе-шипящим и ничегошеньки не соображающим. Довела таки проклятая шипелка – мигалка – кивалка – улыбалка. Пытаясь унять нервное подергивание левого (и правого) глаза, и безудержно вертя тяжелой, вот-вот готовой сорваться с предназначенного ей природой места, головой, я, с безукоризненно блистающей на устах улыбкой мучающегося гемоглобиновым похмельем идиота, вопрошаю своего коллегу-напарника-сменщика, как происходят дела. Дела происходят здесь разные – все-таки, как- никак (Скорее всего, конечно, никак. Потому что «как» может происходить в любых других пространствах и помещениях, но никак не здесь) работаю я в Центральной Аппаратной, а Аппаратная эта, помимо всего прочего, славится тем, что она – Центральная. «Усилитель на второй линии сдох» – со вздохом отвечает напарник – «уже второй раз за неделю, и все в мою смену!» «Вызвали», говорит мой сменщик, вздыхая, «заправщиков, обещались быть после обеда». «Похоже», взохнув, продолжает коллега, «что какая-то сволочь усилитель нам гриппом заразила. Мрут окаянные, как будто у них там эпидемия сибирской язвы бушует». Я хмыкнул. Никогда я не доверял этой новомодной биоэлектронике. Идея ее проста. Каждый новомодный агрегат есть ни что иное, как уменьшеный до размеров коробки из-под ботинок городок, в котором, если снять с него крышку и хорошенько присмотреться, можно увидеть не платы с вытравленными дорожками и напаянными микросхемами, а домики, улочки, садики, скверики, бассейники, кинотеатрики, сберкассики, рестораники, магазиники, заводики и фабрички. Чем, собственно, таковые и являются. Живут и работают в этом городике маленькие забавные мужички, которых производят на уже больших заводиках и фабричках фирмы IBM другие забавные мужички, только большие, и все они, поголовно, и большие и маленькие, являются сотрудничками этой самой фирмики. Большие мужички делают маленьких, а маленькие, в свою очередь, неустанно трудятся в различных агрегатах – от домашней кофемолки до крупных вычислительных комплексов. Эти самые маленькие мужички называются «уладцы-модульцы». И чем эти самые «уладцы-модульцы»меньше, тем больше они ценятся. Во первых, потому, что чем маленькие мужички меньше, тем больше их влезает в каждый дом-микросхему, во вторых, наиболее мелкие экземпляры ухитряются работать в несколько раз быстрее своих более крупных собратьев. Правда, и срок жизни этих микромужичков до смешного мал – два, три месяца от силы. Потом трупики маленьких мужичков, отработавших свое, сливают из агрегата-города, и на их место заливают новых. Отработанных «уладцов» не выплескивают в мусорное ведро, а сдают на вес, на фабрики, производящие быстрорастворимые супы в больших бумажных стаканах. Называются они «Быстроприготавливаемые Китайские Супы На Неорганической Основе», или просто «кремниевое пойло». Вы наверняка не раз их пробовали, и замечали на дне мельчайший песок. Этот песок и есть слипшиеся в комки трупики сотрудников фирмы IBM. Но там – они уже не нужные, отработавшие свое, во всех мыслимых и не мыслимых смыслах, а у нас в усилителе они мерли, как мухи, попирая этим все гарантийные обязательства, и плюя на свои усилительные задачи. Это могло происходить из-за того, что не соблюдался температурный режим – был как-то случай, когда монтажный пульт поставили возле кондиционера – половина «модульцов» умерла от насморка и переохлаждения, или кто-нибудь из персонала мог случайно чихнуть на сложное биоэлектронное устройство, заразив его каким-нибудь гриппом. Представьте себе размеры этих мужичков, и подумайте о том, что вирус гриппа для них выглядит размером с бульдозер. Просто геноцид. А если еще учесть, сколько стоит одна улалечно-модулечная заправка , например, нашего усилителя на второй линии – то это не просто геноцид, но весьма дорогой геноцид. «Нусс-с, что еще нового?» – вопрошаю я своего заторопившегося домой напарника. «Диктора пообедать отпустил, скоро придет, через полчаса надо давать сигнал в эфирную аппаратную, дай чирик взаймы, теща, сука, с ребенком сидеть не хочет, гемоглобиновка вчера испорченая была, башка трещит, как там на улице, про зарплату ничего не слышно, ну ладно, я пошел» – говорил мой коллега, не утруждая себя паузами между предложениями. «Ладно, пусть поест, а что там на эфире будет, чирик не дам, нефига было жениться и детей рожать, гемоглобиновка вообще дрянь, похмелись, на улице – погода, про зарплату ничего не слышно, ну, пока» – ответил я своему напарнику, задумчиво разглядывая его удаляющуюся спину. Вот ведь – живет же такой человек, и ничего его не интересует в целом свете более, чем зарплата, теща и собственное похмелье. И другой такой живет, и третий, и десятый, и сотый, и тысячный и миллионный, и стомиллионный. И все они хотят только одного – чтобы похмелье не мучило, чтобы теща сдохла, и чтобы зарплату им выдали. Только вот непонятно мне, отчего же тогда, от такого концентрированного желания, все их тещи разом не померли, зарплату им не выдают ежедневно, и похмелье почему-то не отступило, посрамленное, а превратилось в их перманентное состояние. Вот загадка-то! От этих задумчивых размышлений меня отвлек тонкий, и одновременно сиплый голос нашего
Вы читаете Книга жизни
