беспредметной. Каждый предмет, обеспечивающий благо, уводит в глубь труда, в котором делаются усилия достигнуть подлинное благо, но в результате достигается условность. Условность стала подлинностью и составляет жизнь, и если бы человек не создал условности, — не существовало бы жизни, жизнь для него вне предмета не существует. Думая так, живет условностью, не действительностью, а всякая условность — простая видимость, в ней нет предмета. Она в свою очередь говорит, что предмета не существует нигде, ни в условном, <н>и в не условном; существует беспредметность, условие еще не действительность.
Таким образом, происходит странное положение закон<ов> общежития, их взаимных интересов. Заключающие между собой всевозможные условия и обязательства предметных взаимоотношений, <они> заведомо зна<ют>, что по любому условию никогда нельзя выполнить подлинного, что написанное условие на бумаге бумагой и возвращается. Если же что-либо из условия распыляется, <то> выходит за его границу, подвергается суду — действию, выделенному из закона; действие суда будет заключаться в собирании ушедших единиц из условного места. Следовательно, суд и закон — стража, оберегающая границы предметных условностей. Не будет закона — не будет условия, не <будет> предмета.
Совершение акта выдворения совершается через раз-суд произошедшего, от исследования причин ухода единиц из одной условности в другую. Разсуд может иметь двоякую роль, разрушения и собирания, и что бы суд ни разсудил, существуют законы, возбраняющие распылять.
Суд и раз-суд существуют только в предметном. Природа не имеет суда и закона, потому она безгранична, подлинна в своем «ничто» как беспредметность. Все операции в жизни простые условности, в которых существует то же «ничто», ибо всякая условность только представляемая подлинность — кредитка представляется золотой ценностью и т. д.
С научной же точки зрения все условия должны быть фальшивыми, подложными, ибо по условию архитектор должен построить дом деревянный, <а он> не может быть подлинным — в действительности дерева (как елового, соснового, дубового) как таково<го> — не существует.
Все условия окажутся теми же подлинностями животного порядка. Живописец воспроизвод<ит> пейзаж, в котором существуют деровья, дома, реки, — в картинной подлинности <они> не существуют. В другом случае существует другая условность перенесения предметов из одного места в другое, подлинность которых будет заключаться в том, что ни одного предмета в широком смысле слова невозможно перенести. Так же это доказывает живописец в своем опыте живописной картинной плоскости, где ничего не может перемещаться.
Возможно, что живописная поверхность построенного мира заключает а себе подлинность мировую в своей недвижимости или перемещении вещей из одного места в другое. Самих же вещей не существует как места — если же существуют, то не переносятся из одной плоскости в другую; если же что-либо перемещается, то только представления, но не подлинность. В картинной поверхности, на которой изображены люди, <они> движутся только через наше воображение, подлинность же их в неподвижности.
Таким образом, бытие изображенного мира одно, а представление о нем другое; если существует движение, то оно существует в представлении. Следовательно, и осознание подлинного может быть ложно.
Нужно прежде всего установить, в чем существует бытие как подлинность, в представлении или вне представляемого; движение предметов в действительной жизни; как определяем нашу жизнь. Возможно, <наша жизнь> представляет собой ту же картинную плоскость, в которой предметы передвигаются только в нашем представлении, — мы их сопровождаем в предполагаемое нами место, определить же подлинное место <я> никогда не могу, даже станция прибывания поездов не может служить доказательством подлинно<сти> места, тоже и <станция> назначения, — как <и> целесообразность поезда, <предназначенного для> обслуживания человека <в> перемещ<ении> его между центрами, окажется в <своей> сущности другой.
Трудно было представить то, что повозка движется к паровозу, а паровоз к пропеллеру, а в общем целесообразное движение человека между двумя центрами Земли в действительности имеет подлинность и цель в отрыве от Земли в пространство. Отсюда сущность паровоза лопала в недомысел и превратилась в предмет целелолезных экономических практических представлений — домысел же был в аэроплане, удаляющем нас от всех благ Земли в пустое заоблачное пространство. Последнее — тоже представляемое перемещение.
Таким образом, человек никогда не знает подлинного бытия, ни смысла, ни цели. Возможно отсюда и то, что бытие как подлинность, направляющая сознание, не существует, всё же представление не есть подлинное, не может быть бытием.
Возможно еще одно суждение. Человек строит предмет и полагает, что все взятые силы для новой конструкции, вырази<вшиеся> в предмете, составляют новый вид сил. В этом случае тоже будет ошибка — силу нельзя конструировать как материал, она всегда будет находиться в своей подлинности вне видовой, вид же будет иметь только мое представление идеи. Если же силы находятся в своем месте, то передвижение предмета тоже немыслимо, возможно получить вращение на месте, но не в пространстве как времени протяжения. При движении сил в паровозе все силы остаются на своих местах, хотя передвигают предмет; передвигая предмет, передвигают себя, — таким образом доказуется передвижение. Но если передвигаемый предмет сопоставить с Землей как движущимся шаром, то все движущиеся единицы на ее поверхности никуда не передвигаются; тоже <и> Земля по отношению <к> мировой системе и т. д.
Живописный олыт доказует, что всё, возникающее в представлении, не существует в поверхности живописного доказательства, что в нем нет ни линии, ни формы объема, <ни> времени, <ни> пространства и даже силовых перемещений, но существует действие вне всех предметных реальностей.
Таковое действие я называю возбуждением, {то есть} состояние, в котором нет измерения и протяженности. Сам же предмет может возникнуть тогда, когда будет обнаружена единица такая, которая при попытке ее разделить не разделится; но таковая единица не может быть предметом исследования, так как она не разделима никаким исследованием, следовательно, не измеряема. Исследовать возможно то, что разделяется (как всякий воображаемый предмет, делящийся на воображения о {других} предметах), раз- суждается, раз-мышляется, раз-множается (рассуждения как элементы), но и в этом случае бесконечность разделяемой единицы не может быть исследуема, она вне абсолюта, что и выводит ее из предмета исследования.
Исследование, влекущее за собой познание вещи, возможно тогда, когда существует абсолют. Поэтому полагаю, что в религии очерчение Бога как абсолютного совершенства нельзя считать верным, [ибо] Бог <в этом случае> был бы познан в подлинности (абсолют как статичность Бога, которую возможно постигнуть, ибо <тогда> существует абсолютная граничность)58.
С другой же стороны, Бог представляет собой вечность и бесконечность, в этом случае он не познаваем, он не абсолютен. Тоже не подлежит исследованию ни линия, ни другая форма в живописной холсте, где она существует только как видимость, но не подлинность, поэтому «Мир как восприятие» не суть действительность материальная.
Не иначе обстоит дело и в называемой подлинным <бытием> материальной жизни общежития. Однако все общежитие занято тем, что вечно всё исследует, «научно обосновывает» и утверждает либо в материальности, либо в духовности мировую суть. Таким образом, жизнь общежития сложена из того, что не может быть ни разделено, ни сложено, ни перемещено и исследуемо, а также не знаемо и познаваемо осязаемо сознательно. Это все касается простого суждения, действительность остается вне сознания.
Остается еще одно положение, претендующее на подлинность бытия, — «наглядность причины и действия». Не вникая ни в какие научные обоснования и исследования, размышления и предположения, — есть простыв действия, причины которых неизвестны, а вернее, их нет; <то есть> возможно чисто механическое беспредметное бытие, но и в этом случае возникновение наглядной «причины» как чистой подлинности не может быть ею — уже «причина» становится моим представлением и предположением, и в конце концов «причинность» и станет тайной. Но эта тайна становится <тайной> тогда, когда моя мысль хочет постигнуть несуществующее непостижимое в ней бытие как подлинную причину, т. е. всякая
