для того, кто сеет зерна, готовит гастрономию. Агроном сильнее, важнее, и если астрономическая наука не будет полезна последней, то ее возможно отодвинуть назад. Тоже и Искусство, оно нужно тогда, когда человек сыт, производство налажено, животная жизнь в ходу. Когда обеспечено все последнее, тогда человек начинает заниматься Искусством, наблюдать звезды, заниматься особыми исследованиями.
Мне лично доказывает последнее, что в человеке живут два начала, животное и человеческое, и в культуре как форме это видно наглядно, хотя бы <из-за> границы харчевого Искусства и просто Искусства. Сильны эти два движения. Хотя животный мир своими размерами превышает отношения Земли и Солнца <в сравнении с человеческим миром>, но, несмотря на это, человек как чистое существо продолжает работать над своими человеческими вещами, над теми вещами, которые непригодны для «борьбы за существование». В непригодных вещах вижу действительно человеческую сущность, вижу его Супрематическую жизнь как беспредметность.
Огромная часть времени была потрачена Искусством в союзе человека-животного и человека, даже и Искусство было поглощено его животной предметностью, служа ему зеркалом. Но уже в этом служении есть проблеск того, что <такое> зеркало, как Искусство, нужно просыпающемуся существу человека в животном его сознании. Проблески, которые должны привести его к человеку совершенно беспредметной Культуры. И вижу Культуру как Супрематизм, как первенство его движения, когда его сущность <, прорвавшись> через животную предметность, достигнет своего образа, Земля будет иметь человеческую стройность, <а> не стройность животную.
Культура Земли, совершаемая человеком, представляет собой пожирающую пасть; все силы Земли идут на постройку культурной пасти. Из маленькой ящерицы вырастает огромный ящер, всё пожирающий — и камни, и железо, и человека. С этим ящером необходима борьба, нужно этого ящера приспособить для истинной человеческой культуры, жертвенник нужно его разрушить и перестать сносить мясо и кости, металлы и свет для его кормления, всё обратить в пользу человека.
Но как же это сделать, когда он бытие, а бытие определяет сознание? Раз бытие определяет сознание, а бытие и есть ящер, то очевидно, что сознание подчинено ящеру. Но если бы оно было подчинено, то возможна надежда, что не сегодня-завтра оно освободится, а то думается, что не будет ли сознание, определяемое бытием, его же сознание<м,> вполне вытекающим из его же материально- технической необходимости90, тоже вытекающей <из> причины «ясной и наглядной цели», не требующей никаких доказательств, ни научных, ни философских предположений. Здесь простое я есть хочу, я хочу бежать туда, где больше обеспечу себя материальными благами, и это мне нужно скоро. А если я не захочу бежать, то все материальные блага должны прибежать ко мне. Я не хочу утруждать зубы прогрызанием материальных благ; я не хочу, чтобы живот мой перерабатывал в грубом виде блага харчевые; я не хочу утруждать ног своих в лишней ходьбе, утомляющей меня; я хочу, чтобы живот мой как источник и причина культуры был высоко чтим и уважаем в разуме как источник и причина бытия, направляющий сознание к культуре, которое начинает видеть и познавать всю причину и развязку всех проявлений. Оберегаю его <сознание> от всяких предрассудков и праздных философских наблюдений и рассуждений: ведь оттого, что философия определяет то, что с ее точки зрения делается моим бытием, <мое бытие получает> смысл другой, и <когда философия определяете что под всякой причиной нужно понимать то-то, а не то, <то для нее> это не важно, <что> «я есть хочу» и <что> это наглядная причина, вызывающая средства для удовлетворения всех отсюда вытекающих потребностей. А так как я, хотящий есть, <могу себя> удовлетворить через один закон, «экономию», <то> этот закон ставлю <первенствующим> для своего сознания экономической харчевой культуры, которое и строит новое средство, науку, — именно ту науку, которая строит то, что удовлетворит мое всегда хотящее есть бытие. Ибо познание никогда не залетает далеко от причины, всегда вертится тут же у источника, чтобы видеть все потребности и быть в теснейшем контакте. И потому всякая созданная моим сознанием вещь — вещь первой необходимости. Да у меня и никогда не может быть вещей второй необходимости, — если же они и вытекут, то вытекут из этой же моей причины «Я есть хочу».
Таким образом, наступает единство. Бытие мое выражается в «Я есть хочу», и потому оно определяет все производство стран, населенных и не населенных человеком. Все создалось в природе потому, что «хочет есть», и все, созданное человеком, создано потому же. Каждая машина, каждая другая вещь обслуживает причину свою, и все причины в «я есть хочу».
Эта причина восходит как солнце и творит культуру совершенного технического аппарата материальных причин. Других причин нет, ибо причины, лежащие в Искусствах, вытекали из содержания <жизни>. Содержание жизни всякой вещи должны быть проявления «я есть хочу».
Такова же все-таки философия ящера, загипнотизировавшего человека, сулящего ему всевозможные блага во всевозможных системах летаргического сна. И человек, находясь в гипнозе, творит все, чтобы только найти средства насыщения ящера, <несет их ему> в поте и крови, с утра до вечера, недели за неделями, месяцы за месяцами, — несет, как реки весенние <несут> воды в моря, как в вечность, и не могут наполнить море, — так целые века весен лучших сил, проливая кровь, человек носит в пасть животному образу все, чтобы удовлетворить его. Но, увы, море не наполнили реки, из года в год неся воды, — море не выходит из берегов, но зато сами <реки> уже повысохли, исчезли с лица земли. Думали реки насытить, наполнить живот моря, но только сами от этих дум повысохли.
Не останется ли и человеку эта участь высыхания? Но нет, ему это не угрожает — он сам море, вмещающее в себе все живое, и все живое и мертвое варит в своем желудке, и в этом его бытие. Страны распределяются по культуре совершенств его бытия, и страны, не достигшие совершенства производства, просто недуг в его целостном организме, пытающемся всеми силами излечить недуг, восстановить свое бытие в равном совершенстве.
Итак, еще не сложилось царство животного, оно все стремится достигнуть своего совершенства, оно только поднялось на задние ноги, а передние ноги сделало руками и тем отличило себя от животного; но это еще не значит, что он человек. Существу человека еще долго предстоит пробираться через признаки животного. Следы животного еще не исчезли, еще клыки торчат, еще ногти <когти> видны, еще не застыла во рту кровь, еще лежат куски недоеденного мяса и мяса всякого, и людского, и звериного. Но признаки животного как бы притупились, ногти только одна видимость — уже не могут разорвать жертву; но это ничего <не значит, это только остатки доисторической культуры животного развития техники, <на самом деле когти> не только <не> исчезли, но развили свое совершенство, — проволочное заграждение далеко ушло в совершенстве и сразу задирает тысячи туш движущегося мяса.
Животные признаки развиваются все выше и выше, все сильнее и тяжелее становится его <зверя> бронированная нога на груди существа человека91, и человеческому сознанию трудно подняться и осознать самого себя, увидеть свой человеческий признак, ибо его сознание находится во власти предметного технического бытия зверя. Оно и определяет или направляет действие сознания в ту сторону, с которой вытекает причинность и необходимость, и потому оно не может еще определить бытие в свою сторону, изменяя его в свою пользу; оно само находится только в надежде, что наступит предел технической харчевой культуры, что аппетит зверя харчевого бытия будет ограничен и что новое человеческое бытие действительно увидит свое царство — царство бесцельных состояний, бесконечно вечных бессмысленных сложений миростроения <, где будут господствовать> культура бесцельного предметного распределения веса, стремление к познанию того, что никогда не может быть познано, но <лишь> разложено <на> чистый ритм возбуждения как источник полной беспредметности. И если овладеет сознание человека своим новым бытием, через подавление92 этого вопроса в Супрематию действия начнется его Культура, или, вернее, он придет к Супрематизму, который, может быть, не будет означать Культуры и Совершенства в том смысле, как оно понималось в предметном мире построений. Трудно определить Совершенство, ибо его измерить нельзя в целом и указать, где оно; в одном случае предмет совершенный, в другом нет. Сколько есть точек соприкосновений, столько должно быть совершенств. Можем ли мы исчислить эти точки, — что совершенно для одной точки, несовершенно для другой. Вселенная не знает этих точек, и в ней можем признать либо абсолютное совершенство, либо нет никакого совершенства, и само совершенство просто суждение общежития.
И странно то, что если в действительности мир как реальное не существует и что реальное только в представлении нашего сознания, то какое представление творит точки совершенств в бытии общежития? И я полагаю, что мир также и все бытие нельзя назвать реально осязаемым, ибо что я осязаю, взявши в руки
