вина. Вскоре моим напитком уже угощаются полдюжины парусников и несколько представителей других видов, которые сегодня не вызывают у меня ни малейшего интереса. Первый парусник, с надорванным крылом, насытился и стоит в жидкой тени чертополоха, расправляя и складывая крылья. Он опьянел от моей соли и вина. Долго это не продлится. Через двадцать минут он протрезвеет и заскользит вниз по склону холма в поисках цветов — пищи более здоровой, но не столь лакомой.
Я не понимаю, как у человека поднимается рука погубить этот шедевр эволюции. Какая может быть радость в том, чтобы поймать такое существо и убить — одурманив хлороформом или стиснув туловище, — пришпилить к пробковой панели, пока rigor mortis[23] не скует его окончательно, а потом насадить окоченелый трупик на булавку в стеклянном ящике, снабженном шторкой, чтобы краски не тускнели на свету. Для меня в этом — предел безответственного безумия.
Мир не станет лучше, если убить бабочку. Убить человека — другое дело.
Центральная площадь деревушки Мополино имеет форму треугольника, на западном ее конце стоят в ряд восемь тенистых деревьев — снизу их стволы располосованы шрамами и отметинами, оставленными при небрежной парковке машин, покрыты пятнами от собачьей мочи и удобрены сигаретными окурками. Каждое высажено на квадратике грязноватого гравия, обнесенного поребриком, не дающим обещанной защиты. Для итальянских водителей поребрики не преграды, а скорее источники неудобств.
На восточной оконечности площади расположена деревенская почта — крошечное помещение размером с небольшой магазинчик, пропитанное запахом мешковины, табачного дыма, дешевой бумаги и клея. Стойка по возрасту никак не моложе почтмейстера, которому, на мой взгляд, уж всяко не меньше шестидесяти пяти. Деревянная поверхность до блеска отполирована воском и рукавами посетителей, а еще она растрескалась и в трещины набилась многолетняя пыль. У почтмейстера точно такое же лицо — блестящее и морщинистое.
Одно из преимуществ этой площади в том, что на ней имеются два бара, по одному в каждом конце. Мне это очень кстати, потому что, сидя в одном из них, я могу приглядывать не только за площадью, но и за другим баром.
То, что соглядатай станет пить в одном со мной баре, крайне маловероятно. Ведь тогда, если я решу войти, ему придется либо выйти, либо перебраться за один из столиков, стоящих снаружи. Тем самым он непременно обратит на себя внимание. Гораздо удобнее сидеть на другом конце площади и следить за мной со стороны.
Найти подходящую почту было не так-то просто.
В нашем городке главное почтовое отделение слишком велико, слишком загружено, слишком многолюдно. Там всегда толпится народ, рядом расположена контора телефонной компании, и многие чего- то ждут — им надо позвонить из будки, отправить письмо, послать телеграмму, встретиться с приятелем. Они читают газеты, болтают друг с другом или просто стоят и глазеют на толпу. Кое-кто в нетерпении шагает взад-вперед. Вместе они — идеальное прикрытие для тайного соглядатая.
Бара там поблизости нет. Если бы был, хозяин давно бы стал миллионером, и меня удивляет, почему ни один предприимчивый бизнесмен не ухватился за эту возможность. А для меня этот бар стал бы удобнейшей точкой, чтобы наблюдать за толпой и оценивать потенциальную угрозу. Впрочем, в таком месте, где на тебя постоянно глазеют со всех сторон, я не чувствовал бы себя в безопасности. Приехав в эти края, я сразу же стал искать место, куда я могу подойти незаметно, как тигр, возвращающийся к убитой добыче, знающий, что в мачане на дереве может сидеть и дожидаться его терпеливый охотник.
Так что, приезжая в Мополино, я всегда ставлю свой маленький «Ситроен-2СУ» у крайнего дерева в ряду и захожу в бар на левом краю площади. Я каждый раз сажусь за один и тот же столик, каждый раз заказываю одно и то же — эспрессо и стакан воды со льдом. Хозяин заведения, дряхлый, но не настолько, как почтмейстер, знает меня в лицо и явно числит в завсегдатаях, хотя и неразговорчивых.
Я захожу сюда в разные дни недели, в разные часы: следовать четкому графику — значит навлекать на себя неприятности.
Некоторое время я потягиваю кофе и наблюдаю за неспешным течением деревенской жизни. Вот подъехал фермер на тележке, запряженной коротконогим пони. Тележка сделана из днища от старого «фиата»-пикапа, к которому прилажены столбики от двуколки на много десятков лет старше. Они украшены резьбой, прихотливым растительным орнаментом: такой же шедевр рукоделия, как вся конструкция — шедевр изобретательности. Колеса позаимствованы с какого-то мощного грузовика, снабжены лысыми покрышками «пирелли» и накачаны разве что наполовину. Неуправляемые подростки проносятся через площадь на мопедах, звук голосов и рев моторов отскакивает от стен. Богач подъезжает к почте на «мерседесе», бросает свое авто прямо на проезжей части и отправляется по делам: ему решительно наплевать, что он перегородил дорогу фургону, который привез товар в мясную лавку. Две симпатичные девушки пьют кофе в другом баре, смех их звучит и легкомысленно, и серьезно — у юности свои заботы.
Бывает, что я жду по часу. Не обнаружив ничего тревожного, я встаю и шагаю на почту.
— Buon giorno[24], — говорю я.
Почтмейстер что-то бурчит в ответ, вздергивая подбородок. Таким образом он интересуется, что мне угодно, хотя и так прекрасно знает что. Всегда одно и то же. Марок я не покупаю, письма отправляю редко.
— Il fermo posta?[25] — спрашиваю я.
Он поворачивается к полке, разделенной на ячейки, которая находится за мешком с корреспонденцией, подвешенным внутри металлической конструкции, напоминающей старческий ходунок. Мне приходит в голову, что, когда мешок вечером забирают, почтмейстер, возможно, пользуется этим приспособлением, чтобы доковылять до дому.
Он вытаскивает из ячейки стопку стандартных конвертов, перехваченных резинкой. Некоторые лежат там неделями, даже месяцами. Последыши незадавшихся любовных историй, мелких афер — брошенных на полдороге или давно уже провернутых, — несостоявшихся сделок; сироты, брошенные туристами, что давно уже умчались прочь. Все они — грустный комментарий к непостоянству, переменчивости, черствости человеческой натуры.
Ловко, точно кассир, пересчитывающий толстую пачку банкнот, старик просматривает письма. Доходит до конца и повторяет все по новой, пока наконец не находит письмо, адресованное мне. Такое всегда только одно. Он вытягивает его из стопки тонкими, усохшими пальцами и бросает на стойку с ухмылкой, смысл которой мне разгадать не под силу. Он уже достаточно хорошо меня знает и не просит никакого документа. Я кладу на стойку сто лир мелочью — то ли в оплату, то ли в благодарность. Он костлявыми пальцами сгребает монеты в подставленную ладонь.
Я выхожу из почтовой конторы, но не сразу направляюсь к своей машине. Сперва я делаю круг по деревне. На улицах полный покой, в тени прохладно, плиты мостовой под ногами гладки и тверды, ставни прикрыты, чтобы защитить комнаты от дневного жара. Перед некоторыми дверями валяются спящие собаки — жара их так разморила, что им лень даже гавкнуть на незнакомца; впрочем, возможно, и они тоже меня уже знают. Кошки из осторожности прячутся в тени, под лестницами или в дверных проемах, их глаза, яркие, внимательные и коварные, похожи на глаза малолетних карманников из Неаполя.
У порога одной из дверей неизменно сидит старуха. Она плетет кружево, ее скрюченные пальцы напоминают корни деревьев на площади, но они не утратили ловкости, и коклюшки так и летают над пяльцами.
Я восхищаюсь ее мастерством. Она сидит в тени, но руки и кружево залиты ярким солнцем; кожа на костяшках задубела от загара.
Каждый раз, проходя мимо, я улыбаюсь. Иногда останавливаюсь полюбоваться ее работой.
Вне зависимости от времени суток старуха приветствует меня одними и теми же словами: «Buona sera, signore»[26], произнося их тонким, пронзительным голосом, похожим на кошачье мяуканье.
Поначалу я думал, что она слепая, потому-то любой час и окрашен для нее в вечерние тона, но потом понял: просто перед ее глазами — вечные сумерки, она навеки ослеплена блеском солнца на паутине кружева.
