залитый потоками лицемерия.
Я поспешил прочь. В позвоночнике покалывало — точно дьяволы неслись по следу, точно поблизости находился выходец из тени.
На дороге мне попался давешний старик: он стоял возле синего седана со скособоченным левым боковым зеркалом и, видимо, загорал. К моему величайшему удивлению, он мне помахал: возможно, он как раз указывал на меня, рассказывая сидевшему в машине приятелю об идиоте-иностранце, которому пришло в голову выкинуть деньги на старую ферму.
Позднее, уже дома, в одиночестве, я вспомнил Данте.
Lasciate ogni speranza voi ch'entrate[59].
После длительных размышлений и расчетов я решил переместить крепление для прицела немного дальше. Резиновый наглазник слишком далеко сдвинут назад. Можно было бы изменить длину приклада, но тогда собьется весь баланс.
Баланс — жизненно важная штука. Из этого пистолета не будут стрелять в безопасном положении, утвердив его на надежной опоре. Стрелять будут с крыши, из подвального окна, приоткрытого лишь на несколько сантиметров, из-под куста, с дерева, из кузова почтового фургона, из какого-то неудобного и неподходящего места. Стрелок должен быть полностью уверен в своем оружии, он должен сосредоточиться на объекте и на том, чтобы остаться незамеченным.
Переместить крепление прицела — задача несложная, но мешкотная. Важно не сбить тонкие настройки.
Я работаю до позднего вечера, время от времени проверяю баланс — кладу изделие на линейку на уровне карандашной метки, которую принял за точку равновесия. Наконец, около одиннадцати, все готово. Глаза покраснели от света фонарика над верстаком. Пальцы устали. Голова монотонно гудит.
Я откладываю изделие, выключаю свет, достаю из холодильника пиво и поднимаюсь на лоджию.
Город продолжает гудеть, хотя гул уже почти неразличим. Поблизости, в старом квартале, уже тихо, лишь время от времени молчание нарушает проехавшая машина — звук отдается эхом в каньонах узких улиц — или чей-то голос на Виа Черезио.
Я присаживаюсь к столу, отхлебываю пиво. Несмотря на поздний час, камни еще теплые. Небо безлунно, звезды — как освещенные проколы на атласе ночи. Горы — как головные платки одетых в черное вдов, склонившихся над открытым гробом, деревни — отблеск погребальных свеч в их глазах.
Если эти вдовы действительно склонились над гробом, то труп — это я. Вернее, все мы. Все мы мертвы. Все мы в расчете с жизнью, а она — с нами. Игра окончена, затянувшийся цирковой номер показан до конца. Нам платят по счету.
Мне уж всяко скоро заплатят. Вернется мой посетитель, я передам ему «Сочими», дело будет сделано.
И что потом?
Это мой последний заказ. После «Сочими» не будет ничего. Я старею.
Долина в ночи так прекрасна. Прекрасна, как смерть.
Эфизио — владелец и управляющий «Кантины Р» на Пьяцца ди Санта-Руфина. Ему под семьдесят, и местные жители зовут его Босс. И сама кантина, на местном уличном арго, называется американским словом «Босс». Эфизио в молодости уехал из родного городка, и поток иммигрантов, спасавшихся от нищеты и разрухи, унес его в Америку. Поговаривают, что в Нью-Йорке он с двумя подельниками ограбил банк и открыл кантину — то есть столовую — в Малой Италии. Кантина превратилась в бар, потом в нем начали незаконно подторговывать алкоголем. Эфизио разбогател. Стал членом Семьи. Та тоже разбогатела. А потом, под старость, он продал дело и покинул Семью, чтобы вернуться к корням и к тому, что умел лучше всего. Он открыл кантину.
«Кантина Р» существовала и до того, как ее приобрел Эфизио. Особых доходов она не приносила. Она находится далековато от Пьяцца дель Дуомо и рынка, далековато от ворот Порта-Рома, где в прошлом кучковались возчики, а теперь — водители-дальнобойщики. Не сразу, но она заявила о себе. Стойка бара сделана из цельного куска дуба семи метров длиной, почти метр шириной и тридцать сантиметров толщиной. Вина здесь лучшие в городе. Выбор пива — самый богатый. Столы — самые чистые, причем сделаны они из дерева, а не из жести и не из пластмассы. Полы надраены до блеска, как в средневековом монастыре. Свет приглушенный, в окнах матовые стекла. Снаружи не разглядишь, кто там пьет внутри. Соответственно, «Босс» — идеальное место для мужей, скрывающихся от жен, служащих, скрывающихся от начальства, продавцов, скрывающихся от директора. Женщинам вход не запрещен — это вам не Англия с ее заповедниками для мужчин, — но заходят они сюда редко, и то больше компаниями. Здесь нет ни проигрывателя, ни машинки, где разыгрывают дешевые часы, ни «одноруких бандитов». Здесь нет бильярдных столов, щитов для дартса, настольного футбола и баскетбола. Это серьезное место, здесь пьют и беседуют.
Я никогда не хожу сюда один. Я не знаком с завсегдатаями. Иногда Галеаццо приглашает меня сюда пообедать. Мы приносим с собой куски пармской ветчины и ломти хлеба, раскладываем их на жиростойкой бумаге на одном из столов. Потом заказываем бутылку «бароло». Крепковато для середины дня, потом приходится отправляться на боковую, но приятно побыть там, где люди только беседуют.
Посетители кантины — люди из разных слоев общества. Иногда сюда захаживает Джузеппе — если найдет в канаве потерянную банкноту. «Босс» — место недешевое. Мария бывает здесь постоянно — одна из немногих женщин, что заходят в этот бар в одиночку. Ее быстро окружают собеседники. Помните, прохожим ничего не видно. Мужья здесь в безопасности.
А один я сюда не хожу потому, что Эфизио — человек проницательный. Американцы говорят про таких «видит насквозь». Он действительно понаторел в искусстве, которым владеют все бармены мира, — распознавать, что перед ним за человек. У них наметанный глаз. Будущие банкроты, любители согрешить по мелочи, неверующие и неверные, трусы и фанфароны, распетушившиеся от виски, — все они входят в их двери, подпирают их стойки, облизывают края их стаканов. В посетителя, который пришел с другом, вглядываются не так пристально, с ним не вступают в беседу, его не прощупывают и не прочесывают, точно он пруд с илистым дном, в котором полиция ищет тело утопленника.
Таких, как Эфизио, мне нужно особенно опасаться. Как и любой священник в любой исповедальне — а что такое бар, как не внецерковная исповедальня, без зарешеченного окошечка, полуопущенной занавески и приглушенных голосов, — бармен исполняет роль исповедника. Вот только если священник, как правило, оставляет полученные сведения при себе, бармен не связан никакой клятвой молчания. Священник продает информацию за «авемарии». Господь с готовностью покупает. Бармен продает услышанное за наличные. Полиция с готовностью покупает.
Очень обидно. Мне всегда хотелось побеседовать с Эфизио. Это человек, проживший жизнь у самых границ моего мира. Я убежден, что ему случалось убивать; вне всякого сомнения — подстраивать чужую смерть. Он бы не находился там, где находится, и не стал бы тем, кем стал, не имея за спиной такого прошлого. Иногда я думаю, как было бы здорово поболтать о том, что ему довелось пережить, сравнить его воспоминания с моими. Нам, профессионалам, иногда бывает приятно побеседовать на свои темы. Но как только он меня раскроет, вернее, как только хоть что-то заподозрит о моем прошлом, он немедленно позвонит carabinieri, в polizia. Если ему хватит ума, он не будет размениваться на местные силы правопорядка, а сразу сообщит в Рим, в Интерпол, в американское посольство и в ФБР, где у него, не сомневаюсь, до сих пор есть связи. После чего его некоторое время будут расхваливать местные газеты, телеканал «РАИ-Уно» станет брать у него интервью — словом, ненадолго он перестанет быть просто барменом-иммигрантом, вернувшимся из американского изгнания.
Он оставит свой след в истории.
Только, подобно пятну крови на горячем песке, след этот быстро выцветет и исчезнет, претворится в легенды, от которых ему не будет особого проку, хотя бару они и подбавят популярности. Сюда валом повалят любопытные, которым будет интересно, к какой части стойки я имел обыкновение прислоняться, из какого бокала пил, какое вино предпочитал. Они будут пожирать глазами бокал, облокачиваться на ту же
