Первый убиенный папа, Иоанн VIII, был отравлен в 882 году: травили его собственные же соратники, но они были жалкими недоучками и в конце концов вынуждены были забить его дубинками. Так что, строго говоря, они не были отравителями в чистом виде, поскольку, пусть и не по доброй воле, сыграли в убийстве активную роль.
Спустя десять лет был отравлен Формоза; его преемник Стефан VII совершил беспрецедентный для убийцы акт жестокости — велел эксгумировать тело, произвести над ним обряд отлучения от церкви, расчленить и проволочь по улицам Рима, а потом сбросить в Тибр, как мешок бытового мусора, как содержимое ночного горшка. Выводы можете делать сами: отравителями движет ненависть, убийцами с оружием в руках — убеждения и любовь к справедливости, поступательный ход истории.
На этом дело не кончилось. Иоанна X отравила дочь его любовницы; сходным образом отправились на тот свет Иоанн XIV, Бенедикт VI, Климент II и Сильвестр II. Бенедикт XI вкусил засахаренных фиг — только в сахар было подмешано толченое стекло. Павел II откушал отравленного арбуза. Александр VI выпил вина, приправленного мышьяком, — которое предназначалось его врагу. Сколь сладка справедливость! Тело его почернело, язык потемнел, подобно сатанинскому, и распух, заполнив рот до краев. Газы вырывались из всех отверстий, а потом, говорят, пришлось прыгать на его животе, чтобы затолкать тело в гроб.
Как все это, видимо, было отвратительно. Деяния, совершавшиеся из ненависти и алчности. Настоящий наемный убийца никогда бы так не поступил. Подобная смерть знаменует собой надир человеческих способностей. Это не по моей части.
Я собрался на экскурсию в горы и приготовил снедь для пикника: бутылку «фраскати», вынутого из холодильника и помещенного в специальный пакет со льдом, из тех, в которых виноторговцы рассылают свой товар; буханку деревенского хлеба; пятьдесят граммов пекорино; сто граммов проскутто; маленькую баночку черных оливок; два апельсина и термос черного сладкого кофе. Все это сложено в большой рюкзак, вместе с портативным биноклем, альбомом для набросков, с карандашами и лупой. Во втором рюкзаке находится все остальное.
Провожая меня, синьора Праска спросила, собираюсь ли я рисовать новых бабочек. Нет, ответил я. Я еду на высокогорье рисовать цветы, с которых бабочки собирают пыльцу. Я поведал ей, что одна люксембургская галерея заказала мне серию — бабочки на цветах. Как выглядят бабочки, я знаю. А как цветы — нет.
— Sta attento![52] — так прозвучало ее последнее напутствие, когда я уже закрывал калитку.
Дорогая синьора Праска, я намерен соблюдать осторожность каждую секунду, от пробуждения до отхода ко сну. Величайшую осторожность. Как всегда. Только поэтому я до сих пор и жив.
Ей представляется, как я ползу по краю пропасти, наклоняюсь с опасностью для жизни, чтобы поймать в бинокль какую-то неприглядную травку, прицепившуюся к камню, или, будто серна, прыгаю с валуна на валун по дну того, что зимой превращается в ледник, в белую смерть, место зарождения лавин, грохот которых порой доносится до городка в февральские ночи. Если бы стояла зима, она бы причитала, что я заблужусь в снегах, что меня съедят волки или загрызут дикие псы, которые охотятся на одиноких лошадей и отбившихся от стада овец.
Дорога карабкается по склону долины, протискиваясь в узкие ущелья с отвесными стенами, огибая слишком крутые участки. Мимо проносятся скудные деревушки — дома кажутся крошечными на фоне горных громад, церкви медленно, но неизбежно разрушаются за отсутствием прихожан. Набор деревьев на этой высоте скуден: побитые непогодой грецкие орехи, на защищенных участках — рощицы дубов или каштанов.
После получаса непрерывного подъема «ситроен» — как и il camoscio, серна, его тезка — достигает перевала: дальше дорога идет по ровному Пьяно ди Кампо Стаффи. Плато густо засажено альфальфой, пшеницей и ячменем. Здесь пасутся буйволы — благодаря им в город каждый день поступает свежая моцарелла, которую везет по горной дороге целый флот дребезжащих грузовиков и пикапов, среди которых попадаются ветераны, служившие еще во времена Муссолини.
В нескольких километрах от перевала лежит деревушка Терранера, Черная Земля. Я решаю сделать остановку, зайти в бар выпить кофе. День пасмурный, я высоко в горах, и все же тут жарко и хочется утолить жажду.
— Si?[53]
Женщина за стойкой молода, ей вряд ли больше двадцати. Полные губы, крупные груди. Глаза темные, хмурые от скуки деревенской жизни. У меня проскакивает мысль, что недалек тот день, когда она вольется в Мариино воинство в дальнем конце Виа Лампедуза.
— Un caffe lungo[54].
Крепкого я не хочу. Она отворачивается, чтобы налить кофе в маленькую толстостенную чашку, которая позвякивает на блюдце. Я добавляю сахар из вазочки у кассы.
— Fare caldo[55], — замечаю я, расплачиваясь. Она необщительно кивает.
В дальнем конце бара — витрина с мороженым. Выпив кофе, я иду посмотреть. Мороженое — одна из величайших итальянских услад.
— E un gelato, per favore[56].
Она лениво бредет к витрине, обходит ее с другой стороны, поднимает пластмассовую крышку.
— Abbiamo cioccolata, caffe, fragola, limone, pistacchio…
— Limone e cioccolata[57].
Она кладет два шарика в вафельный рожок, я расплачиваюсь. Цена написана на уменьшенной классной доске, подвешенной к крючьям на потолке на оранжевой бечевке.
Стоя в дверях и кусая мороженое — лимонная кислинка и шоколадная вязкость, — я смотрю на поля за домами. Там, где земля взрыта плугом, она по-настоящему черная. Некоторые называют это место Долиной инквизиции. Считается, что такой черной и плодородной землю сделала жженая человеческая плоть. Если жечь тело на медленном огне, оно сперва обугливается, потом плавится, как резина. Сам видел.
Вырулив обратно на дорогу, я еду еще минут десять, потом сворачиваю влево, на едва проторенную дорожку. Метров через сто я останавливаю «ситроен» и выхожу, оставив водительскую дверь открытой. Встав у машины, я писаю в кусты. Необходимости в этом нет — кофе еще не дошел до мочевого пузыря. Не такой уж я старый. Я просто убеждаюсь, что никто не видел, как я свернул. Вокруг ни души, — по крайней мере, я ничего не вижу на фоне чернозема и волнующейся бурой травы.
По этой дорожке давно уже не проезжала ни одна машина. Возле деревьев я снова останавливаюсь и осматриваю стебли травы, выросшей между колеями: масла на них нет, они не примяты автомобильным днищем. Кое-где лежит овечий помет, но и он не свежий. Коровьи лепешки засохли и распались на куски, в них хозяйничают насекомые.
Сбросив счетчик километража на ноль, я еду дальше, «ситроен» покачивается на мягких рессорах, как игрушечная лодка на зыби пруда. Снова я останавливаюсь, только отсчитав десять километров. На последних трех-четырех километрах дорожка выродилась в лесную просеку и спустилась примерно на двести метров ниже над уровнем моря. «Ситроен» оставляет следы шин в траве, которая здесь, под деревьями, еще зелена, но через несколько часов она распрямится, и мое присутствие вновь станет незаметным.
Наконец, миновав разрушенную пастушью хижину, обогнув груду булыжников и спустившись по склону, где заканчивается лес, я оказываюсь там, где и ожидал оказаться, на альпийском лугу длиной около километра и шириной в срединной части около четырехсот метров. В дальнем конце — небольшое озеро, берега заросли камышом. Справа — лесистый склон, за ним высятся неприступные серые утесы, высотой метров по семьсот. Слева другой склон, на котором стоит пришедшая в запустение pagliara — ее я тоже ожидал увидеть.
Paglia: солома. Почти при всякой горной деревушке имеется такая вот pagliara, летний поселок, расположенный еще выше в горах, куда жители перебирались в былые времена на пастбищный сезон. Теперь эти поселки, как правило, заброшены, тропки заросли, крыши провалились, в окнах нет ставней, трубы не дымят. Иногда сюда добираются лыжники, но редко задерживаются.
