Пневматический пистолет в виде зонтика — вот это была бы интересная задачка. Разумеется, такие уже делали. Болгары стреляли из такого в диссидента Георгия Маркова в Лондоне в 1978 году. Пуля калибром 1,52 миллиметра, пущенная под действием сжатого газа, попала объекту в бедро. Пуля эта была шедевром микротехнологии, созданным задолго до того, как первый суперчип был вырезан лазером из листка силикона толщиной в человеческий волос — или какими там еще неправдоподобными размерениями они оперируют. Пуля была сферической, отлитой из сплава платины и иридия. В ней было просверлено два отверстия диаметром в тридцать пять сотых миллиметра, а в середине находился крошечный резервуар, заполненный рицином, ядом, который получают из бобов касторового дерева, — против него нет противоядия. Двумя неделями раньше болгары использовали то же оружие — правда, не столь успешно — против другого «нежелательного элемента», некоего Владимира Костова, в Париже. Костов выжил.
Разработан этот пистолет был просто блистательно: безупречная маскировка, достойная восхищения пуля — сама простота. Две секунды — и дело сделано. Две секунды, чтобы изменить мир и покончить с объектом. Неприятность состоит в том, что действие яда оказалось медленным. Марков умирал три дня. Некрасивая смерть, смерть охотника на лис. Куда лучше обычная пуля.
«Сочими» придется слегка переделать. Заменить ствол на более длинный. Это не очень сложно. Ударно-спусковой механизм необходимо слегка довести для обеспечения более легкого спуска. Подозреваю, что у моего заказчика чувствительный палец, несмотря на крепкое рукопожатие.
Приклад придется переделать полностью. Стандартный слишком короток. Хорош для пистолета, обеспечивающего высокую плотность огня, но не годится для точной стрельбы на приличное расстояние. Нужно делать новый. Придется нарезать на стволе резьбу для пламегасителя, а это дело небыстрое. Плашку надо вращать очень медленно, очень осторожно.
Ствол я купил уже подготовленный; шесть нарезов. Я его не опробовал в деле, придется, так сказать, лишать его девственности. Это простая техническая задача. Я не собираюсь грузить вам в головы весь многосложный жаргон оружейников. Главное — не сомневайтесь, работа будет выполнена с величайшей точностью, в соответствии со всеми требованиями и на самом высоком мировом уровне.
Я — мастер. Жалко, что плоды моего мастерства предназначены лишь для одноразового употребления, как пенопластовые коробочки, в которые в «Макдоналдсе» упаковывают гамбургеры, — но в наше время мастерство вообще становится одноразовым. Мы стремительно исчезаем в мире, где предмет используют и выбрасывают. Возможно, именно поэтому мы, умельцы, умеем находить друг друга — именно поэтому я часто обращаюсь за нужными деталями к Альфонсо; вот и сейчас я отправляюсь к нему.
Его автомастерская находится на Пьяцца делла Ванья. Это просторное, гулкое помещение в подвале купеческого дома семнадцатого века. Там, где теперь он чинит «альфа-ромео», «фиаты» и «ланчи», когда- то хранили шелка из Китая, гвоздику из Занзибара, сушеные фиги из Египта, самоцветы из Индии и золото отовсюду, где его можно было заполучить — украв, выменяв, убив бывшего владельца. Теперь здесь пахнет машинным маслом, полки завалены инструментами, коробочками с болтами, шурупами и разными запчастями — по большей части уже бывшими в употреблении и снятыми с попавших в аварию машин, для чего на место происшествия выезжает специальный фургон. Свет в мастерской резковатый — яркие неоновые трубки. В углу, будто домашний алтарь, стоит, перемигивая, компьютерный агрегат. По экрану осциллографа бежит зеленый зигзаг, будто бы регистрирует агонию умирающего двигателя. Я сразу начинаю думать о болезнях.
Альфонсо называет свою мастерскую больницей. Сюда поступают больные машины, отсюда они выходят здоровыми. Он не говорит, что «мерседес» «сломался». Для него этот автомобиль был «ранен» в битве с «регатой». «Ранен» — это звучит благородно. «Регата» же всего-навсего «пострадала». К «фиатам» он относится с презрением, обзывая их «ржавыми ведрами». Несколько недель назад он сказал, что видел «мертвый» «ламборджини» на автостраде к югу от Флоренции. А рядом стоял «слегка ушибленный», вполне жизнеспособный грузовик «Скания». Альфонсо — Кристиаан Барнард «БМВ», Флеминг «фиатов». Для него отвертка — это скальпель, плоскогубцы и разводной ключ — тонкие хирургические инструменты.
— Ciao, Альфонсо! — приветствую я его.
Он смотрит в другую сторону, под капот «ланчи».
— Лентяйка, — констатирует он и крепко шлепает ее по внутренней стороне рулевой колонки. — Эта старушенция из Рима, — он кивает на номерной знак, — видишь ли, отказывается лазать по горам. Пора сделать ей переливание крови.
Для Альфонсо масло — это кровь, бензин — пища, тормозная жидкость — плазма, а свежая краска — новенькое платье или модный костюм. Отрихтовать или зашпаклевать — значит надеть трусики или лифчик, в зависимости от того, в каком месте вмятина.
Мне нужно железо. По возможности, сталь. У Альфонсо по всей мастерской валяются разные железяки. Он ничего не выбрасывает. Я слышал, что однажды он приварил конфорки от старой газовой плиты в днище маленького «фиата», который проржавел насквозь. Хозяин так ничего и не понял, и машина долго еще бегала по долине, пока наконец, на крутом повороте, не отказали тормоза. Как говорят, машина превратилась в груду металлолома, а ни одна конфорка даже не погнулась.
Альфонсо неопределенно машет рукой в направлении полок. Этот жест означает: бери, что нужно, милости прошу, моя мастерская — твоя мастерская, разве можно отказать другу в куске железа.
За канистрой с рваной дырою в боку обнаруживается несколько обрезков стали: потом мне попадается три шестеренки от коробки передач со срезанными зубьями. Я поднимаю самую большую повыше.
— Bene? — спрашиваю я.
— Si! Si! Va bene!
— Quante?[51]
Он хмыкает и ухмыляется:
— Niente!
Нисколько. Мы — друзья. Ему шестеренка с отпиленными зубьями решительно ни к чему. А тебе-то она зачем? — интересуется он. Стопор сделать, чтобы дверь не билась об стену, говорю я. Он говорит — железяка тяжелая, как раз подойдет.
Я заворачиваю находку в кусок промасленной газеты и тащу домой. Синьора Праска у телефона. Я слышу, она стрекочет, как какаду.
Войдя к себе, я включаю Баха погромче. Потом меняю диск. Ставлю недавно купленную «Увертюру 1812 года» Чайковского. В тот момент, когда французская артиллерия открывает огонь по русским, я двухкилограммовой кувалдой разбиваю шестеренку на пять частей.
Я — почтальон смерти, я доставляю ее печальные телеграммы. В этом и состоит вся красота. Все, что я делаю в своей профессиональной жизни, неуклонно ведет к одному короткому мгновению, к безупречному, совершенному конечному результату. Многие ли творческие люди могут похвастаться подобным?
Художник дописал картину; он делает шаг назад. Все готово, заказ выполнен. Картина отправляется в багетную мастерскую, потом — к владельцу. Через много месяцев художник видит ее на стене в доме у заказчика и замечает крошечный изъян. У пчелы, сидящей на цветке, только один усик. Дубовый лист не той формы. Совершенство несовершенно.
Или возьмем писателя: долгие месяцы он работал над романом; и вот роман закончен и отослан в издательство. Его редактируют, правят, сверяют, набирают, верстают, отдают в первую и вторую корректуру, печатают. Через год он стоит на полке книжного магазина. Критики высоко его оценили. Читатели с удовольствием его покупают. Писатель просматривает свой авторский экземпляр. Гравиевую дорожку, ведущую к дому персонажа в Малибу во второй главе, к тридцать седьмой таинственным образом заасфальтировали. И целое уже небезупречно.
Со мной же такого не бывает. Кроме разве что вот того случая. Обязательно наступит момент, когда мои усилия отольются в результат. Цепь событий, начавшаяся с удара кувалдой по старой шестеренке, приведет к двум секундам действия. Палец напрягся, чуть сдвинулся спусковой крючок, шептало приподнялось, выскользнув из пазов боевого взвода, пружина, распрямившись, толкнула вперед ударник, боек с силой ударил по капсюлю, детонация — и пуля полетела в сердце или в голову, совершенство достигнуто. Все происходит по внятной, логичной, безупречной схеме.
