проскутто — значит, вы едите то, что создано в аду. А съесть — значит уничтожить.
Он подцепляет вилкой большой кусок копченого мяса, отправляет в рот и ухмыляется. Он съел диавола и все творения его — вот что он думает, перемалывая князя тьмы зубами, раздирая его на клочки. А потом дьявол проследует путем всякой грязи, — эта мысль доставляет падре несказанное наслаждение.
— Двести лет назад вас, мой друг, обвинили бы в сношениях с дьяволом, — говорю ему я, — ибо вы кладете кусочек ада в тот же рот, в который кладете просвирку при причастии. Вам повезло, что дни инквизиции миновали.
— Вы бы тогда посмотрели, как меня сжигают на Кампо де Фиори. Как Джордано Бруно.
— Да я бы туда не пошел. Очень мне нужно смотреть, как вас пожирает адское пламя.
— Для меня ада не существует. Во мне живут воспоминания о Христовой любви.
— Не вставайте, — говорю я, — я сам открою калитку.
Мы обмениваемся рукопожатием.
— Приходите еще, синьор Фарфалла. Через неделю. Пораньше. — Он воздевает указательный палец, поймав себя на ошибке. — Нет! В понедельник я еду во Флоренцию. Вернусь в среду. Так что потом…
Прежде чем выйти из сада, я оборачиваюсь. Он сидит в своем маленьком эдеме, в тени, которую даровал ему банк, и подливает себе бренди. На миг я приостанавливаюсь. Падре — хороший человек, и я его люблю, несмотря на его вкрадчивые попытки затащить меня обратно под душный подол веры. Вот таким я его и запомню: тарелка проскутто, бокал хорошего арманьяка и сине-белый зонт над головой.
Ставлю «ситроен» в конце ряда деревьев на Мополино, осторожно выхожу, чтобы не наступить на торчащие корни и свежую кучку собачьего дерьма, усиженную навозными мухами. Под подошвами скрипит гравий. Мухи с непристойным жужжанием взмывают в воздух и, покружив, возвращаются к своему пиршеству. На дверь деревенской почты повесили аляповато-безвкусную занавеску из полосок красного и желтого полиэтилена, чтобы не впускать насекомых и не выпускать прохладу.
Ни в том, ни в другом баре ни единого посетителя. Я сажусь за обычный столик, заказываю эспрессо и стакан воды со льдом, разворачиваю свежий номер «Републики».
С полчаса я потягиваю кофе, поглядываю в газету и наблюдаю за пьяццей. С особой тщательностью разглядываю тени. Солнце стоит высоко, в дверных проемах тьма, в проулках мглисто — от пьяццы отходят два таких проулка, один ведет к небольшой церкви, а другой — за пределы деревни, к каналу, прорубленному в склоне горы, чтобы задерживать лавины и талые воды.
Появляется фермер на тележке, запряженной крепким пони, скрипят колеса. Он останавливается возле другого бара и сгружает мешок разнообразных овощей, болтает с хозяином, который специально вышел убить несколько минут за беседой. Фермер отчаливает, через некоторое время подъезжает грузовик, забирает мешок. Одна из двух давешних симпатичных девушек проходит мимо меня, направляясь в универсам, который расположен дальше по улице, ведущей к шоссе. Ласково улыбается мне на ходу.
Я допиваю кофе, и тут одна из собак, которые спят под деревьями, садится и начинает гавкать. Другая подхватывает и вторит отрывистым лаем. Но они не тявкают друг на друга, не перебрехиваются, как это делают деревенские псины по всему миру. Это не просто перепалка. Я поднимаю глаза — и вижу выходца из тени, который стоит метрах в десяти от моей машины. Одет он так же, как и в прошлый раз, только к прочему теперь добавилась соломенная шляпа, напоминающая по форме котелок. Вокруг тульи коричневая лента.
Заметив меня, он приходит в замешательство — как дикий зверь, которого охотник застал вне укрытия. Он совершенно не ожидал увидеть меня на открытом месте, безмятежного, с чашкой кофе в руке.
Стремительный поворот — и он скорым шагом удаляется в том направлении, откуда пришел. Я встаю из-за столика и иду следом, держа тот же темп. Мне нужно как следует рассмотреть этого человека, возможно, даже перекинуться с ним словом.
Мополино не моя домашняя территория. Я за пределами своего круга и чувствую себя не то что неуверенно, скорее не полностью защищенным. В такие вот времена, когда я чую в воздухе легкий дымок угрозы, я принимаю меры. Ощупываю карман куртки: вальтер на своем месте, металл отдает холодком, хотя ткань и нагрелась на солнце.
В конце улицы от обочины отъезжает синий «Пежо-309» с римскими номерными знаками, двигатель натужно ревет. Но заднем стекле — наклеечка, говорящая о том, что машина прокатная и принадлежит «Херцу». Внезапная вспышка deja vu[71] — я узнаю машину: она стояла на улице возле винной лавки в тот день, когда я впервые увидел выходца из тени. Это та машина, водитель которой беседовал со стариком, когда я ездил смотреть старую ферму и открыл те удивительные фрески.
Я возвращаюсь к столику, допиваю воду. Вдруг захотелось пить, горло пересохло и засаднило. Я не сажусь.
Он не знает, зачем я сюда приехал, не знает, что я пользуюсь услугами этой почты. Это-то очевидно. Если бы знал, не вломился бы вот так в открытую на пьяццу. Теперь он за пределами деревни, так что опасности никакой; я быстренько плачу за кофе, пересекаю пьяццу и раскидываю на две стороны полоски яркого полиэтилена.
Старый почтмейстер стоит за стойкой и разглаживает на ее поверхности плакат, посвященный памяти Муссолини. Здесь дуче до сих пор вспоминают с приязнью и каждую годовщину его смерти отмечают, развешивая на углах улиц листки бумаги с траурной каймой.
— Bon giorno, — говорю я, как у нас заведено.
Он тоже, как заведено, хмыкает и вздергивает подбородок.
— Il fermo posta? — спрашиваю я.
— Si!
Он достает из ячейки конверт. Пухлый, отправленный из Швейцарии, однако не заказным, лежащий отдельно от стопки обычной корреспонденции. Я узнаю руку, надписавшую адрес. Взвешиваю конверт на руке: это бумаги на подпись. Как всегда, почтмейстер не спрашивает у меня никаких документов. Я кладу деньги на стойку, и старик хмыкает снова.
Бросать здесь «ситроен» не имеет никакого смысла. Выходец из тени знает, что он там, в конце строя деревьев, рядом с торчащими корнями и собачьей какашкой. Я иду прямо к машине, сажусь за руль, запускаю двигатель. Нужно скорее уехать с пьяццы — она может стать для меня такой же ловушкой, какой посыпанная песком арена становится для быка.
Когда я трогаюсь, мимо, шаркая, проходит моя знакомая старая кружевница. Она узнаёт меня, поднимает руку и отрешенно ею взмахивает. Я машу в ответ, почти механически.
Выехав на шоссе, я останавливаюсь и оглядываю дорогу в обоих направлениях. Никакого транспорта в виду, за исключением мужика на мопеде — из выхлопной трубы вырываются клубы дыма. Я даю ему проехать. Он в берете, лицо хмурое. Синего «пежо» не видно. Я еду в сторону города и внимательно слежу, не появится ли автомобиль выходца из тени. У дороги его нет. В зеркале заднего вида он не появляется. В следующей деревне, домики которой обвели контуром бок горы, я останавливаюсь у магазинчика. Жду. «Пежо» не появляется. Еду дальше.
На следующем перегоне, неподалеку от деревушки Сан-Грегорио, где по сияющим пшеничным полям с островками чечевицы и шафрана проходит золотистая рябь жара, я заприметил его машину. Она стоит чуть в стороне, на проселке. Выходец из тени оставил ее тут, а сам пошел по тропинке к развалинам маленького римского амфитеатра, окруженного тополями.
Он не прекратил преследования. Он просто дает понять, что пока не представляет для меня угрозы и что знает про Мополино.
Я поставил машину за развалившимся зданием у дороги. Похоже, сейчас подходящий момент встретиться с ним лицом к лицу. Надо только пройти через абрикосовый сад, пересечь речку по современному бетонному пешеходному мосту рядом с ирригационной трубой и прошагать сто метров до амфитеатра. Он увидит, как я подхожу, у него будет время на то, чтобы подготовиться, но не на то, чтобы устроить мне ловушку. Это я его застану врасплох, не наоборот. Да, и мне понадобится подойти к нему
