что настойчивость любящей женщины, которая жаждет любви, и паника моя прошла так же быстро, как и возникла.
Через несколько шагов она остановилась, опустила пакет на землю и прильнула ко мне, рыдая. Я обнял ее и прижал к груди. Слова здесь были лишними.
Когда рыдания стихли, я дал ей носовой платок; она вытерла глаза и промокнула щеки.
— Я тебя люблю, — сказала она без обиняков. — Очень сильно. Molto [76]…
— Я уже не молод, — напомнил я.
— Это неважно.
— Я не всегда буду здесь жить. Я не итальянец.
Только произнеся эти слова, я осознал, как я хочу остаться в этом городке, в этой долине, рядом с этой девушкой.
— Я тоже не собираюсь жить здесь всю жизнь, — ответила она.
Я еще раз протянул ей пакет.
— Пора домой.
— Пригласи меня к себе.
— Не могу. Когда-нибудь…
Ее огорчил мой ответ, но она не решилась настаивать. Мы вышли из проулка и расстались на Корсо Федерико II.
— Оставайся здесь навсегда, — сказала она и поцеловала меня. Это было и пожелание, и приказ.
Мы распрощались, и я пошел домой, выбрав очень кружной путь. Каждый миг я вглядывался и вслушивался, один раз даже отскочил в тень, заслышав шаги кота, вышедшего помышковать. Чем ближе я подходил к vialetto, тем осторожнее двигался. И все же, хотя мое внимание было полностью поглощено наблюдением, в голове не переставала крутиться мысль: Клара дралась за меня, туфли и оскорбленное самолюбие были тут ни при чем. Она любит меня, я ей нужен, и я вынужден признать, что по-своему я ее тоже люблю.
Но сейчас я должен был сосредоточиться на тенях, на дверных проемах, погруженных во мрак, на переулках и на том, что могут скрывать припаркованные машины. Мысли о Кларе не должны отвлекать, в противном случае она станет причиной моей смерти.
Пуля с ртутным наконечником — это такая простая и такая страшная вещь. Она смертоноснее разрывных пуль, которые так любят чикагские гангстеры, разрушительнее, чем тупоконечные пули коммандос.
Я сижу в мастерской, на заднем фоне тихо играет музыка — Элгар, «Вариации на оригинальную тему»; я делаю патроны. Есть стандартные: свинцовые и в оболочке. А вот другие, разрывные, мне делать самому.
Это довольно кропотливое занятие. Надо разобрать патрон, просверлить дыру в наконечнике пули. Зажимать пулю в тисках нужно крепко, чтобы не вращалась, но не настолько крепко, чтобы повредить оболочку. Просверлив углубление ровно в три миллиметра — в случае с этими патронами, для парабеллума, — нужно до половины заполнить его ртутью. Потом закупорить отверстие каплей расплавленного свинца. Нельзя нагревать пулю слишком сильно, в противном случае она расширится и деформируется.
В качестве исходного материала я взял пули в оболочке. Сверлить оболочку труднее, чем свинцовый сердечник, и чтобы вставить ее обратно в патрон, нужно больше ловкости и мастерства, но в результате получается куда более грозное оружие.
Человек, придумавший это смертоносное приспособление, безусловно был гением, одним из тех, кто видит простые вещи и способен применить их в неожиданном месте. Принцип действия прост до удивления. После выстрела, под действием ускорения, ртуть сжимается в дальнем конце отверстия. Там она и остается, пока пуля не попадает в цель. Тогда ртуть, как любая жидкость, под действием инерции летит вперед и вышибает свинцовую заглушку. Оторвавшись, заглушка разлетается, точно мельчайшая шрапнель из миниатюрной бомбы. Ртуть летит следом. Отрываются фрагменты оболочки. На входе пуля оставляет отверстие с американскую десятицентовую монетку, на выходе — дыру размером с суповую тарелку. Или остается в теле жертвы. Выжить при этом невозможно.
Моя юная красавица хочет воспользоваться этим незамысловатым изобретением.
Один за другим загружая готовые патроны в упаковку, кончиком вверх, я опять начинаю гадать, в кого же они будут выпущены. Вариантов множество. В столичных городах мира живет много людей, которые вполне заслужили такую смерть. Для многих она даже слишком хороша, слишком благородна, слишком быстра.
Свет жизни горел — и погас. Сердце билось — и перестало. Мозг посылает последние импульсы в несколько микроампер и затихает, поставлен на консервацию — так говорят об отживших свое электростанциях. Мышцы расслабляются, погружаясь в последний сон. Подобно дурачку, который все продолжает веселиться, хотя вечеринка закончилась, волосы продолжают расти. Остальное начинает разлагаться.
И все же я не приемлю другие методы. Медленный, мучительный распад, полный боли и недоумения, — результат действия яда — наплыв бессильного страха, когда зазубренное лезвие ножа с проворотом входит в тело, ослепляющий грохот при разрыве бомбы — гвозди и куски проволоки сплетаются в клубок
Нет, так это не делается.
Я напеваю в такт музыке Элгара. В воздухе висит запах нагретого свинца, я открываю ставни и проветриваю помещение. Нет никакого желания самого себя отравить.
Я гадаю, что она почувствует, эта юная красавица в летнем платье, с загорелыми ногами и твердой рукой. Какие мысли пронесутся у нее в голове, когда палец выберет слабину спускового крючка и металлические части начнут свой отрепетированный, ловкий танец? Что она увидит в оптический прицел? Мужчина, женщина или всем ненавистный дьявол в дорогом костюме выйдет ей навстречу из «боинга»?
Скорее всего, она ничего не увидит. И ничего не почувствует. В момент выстрела мозг охотника бездействует. Она не будет думать о причине и следствии, о хаосе, который породят ее действия. В этот момент у нее не будет ни мыслей, ни чувств, ни страхов, ни любовей.
Говорят, преднамеренное убийство себе подобного, требующее многих месяцев подготовки и планирования, равносильно собственной смерти. Вокруг тишина. Убийца не слышит ни звука выстрелов, ни криков, ни шума. Все происходит будто бы при замедленной съемке. Единственное, что он, возможно, увидит на экране своего мозга, — это какой-то один кадр из прошлой жизни.
Я гадаю: а может быть, нажимая на спуск, моя юная приятельница увидит лужайку с pagliara.
Я вставляю патроны в новые магазины, проверяю каждый из трех. В каждом, как она и просила, по шестьдесят штук. И еще много осталось. Она исходит из того, что не сможет уйти, уверена, что ее обнаружат и попытаются задержать, и намерена продать свою жизнь как можно дороже. Она знает, что погибнет, — а для этого нужно особое мужество.
Но она насладится сполна сладким оргазмом убийства. Нет, она не будет прятаться в здании аэропортового терминала, не будет таиться на крыше. Она будет стоять на коленях над своим любовником, положив руки ему на бицепсы, приминая его бедра своими, и все будет ей подвластно.
Кажется, Пиндар в своих «Одах», написанных за десять веков до того, как китайский мудрец изготовил порох, говорил: «Неправедной сладости — горький конец».
Я открываю дверь, в аптеке почти пусто. Как всегда. Я не хожу в более крупные заведения на Корсо Федерико II, мне больше по душе этот тихий магазинчик на Виа Эраклеа. Ему, наверное, столько же лет, сколько и улице, когда-то он был лабораторией алхимика или некроманта.
