Достаю перочинный нож и режу яблоко на четвертинки. Очень кислое. После резковатого вина кажется, что кислота выжигает зубную эмаль. Бросаю четвертованный огрызок в кусты. Кто знает, может быть, через много лет на замковую землю падет урожай яблок.
К хлебу и сыру уже протянулась цепочка муравьев. Их крошечные лапки трудятся над лакомством. Вот она, армия призраков. В каждом насекомом живет дух здешнего воина. Они уносят крошки в свои закрома — так же здешние бойцы уносили боевые трофеи в каверны в камне.
Я нахожу место, с которого мне видна вся долина — на противоположной ее стороне горная гряда вздымается навстречу полуденным облакам. Угол падения солнечных лучей делается острее, в горячем мареве деревушки кажутся бесплотными. Через долину тянется нить. Это поезд. Спустя несколько минут он трогается от какой-то безымянной станции, и я слышу гудок, предупреждающий о его приближении.
Лес, растущий ниже границы снегов, постепенно темнеет. Деревья меняют окраску с ленивой дневной зелени на более темный, вдумчивый тон, точно ночь дана им для того, чтобы обсуждать друг с другом серьезные вещи: они похожи на стариков, которые собираются в сумерки в деревенских барах, чтобы повспоминать и посожалеть.
На дорогах оживление. Солнце уже слишком низко, чтобы отражаться от лобовых стекол, но на основных магистралях такое же плотное движение, как на муравьиной тропе, протянувшейся к моему приношению из хлеба и сыра. Дорога, ведущая к деревне, скрытой под утесом, полностью запружена. Задержку вызвал мотоплуг, подвигающийся в неспешном сельском темпе. Его обгоняет телега, запряженная лошадью. Вижу клубы вонючего дыма, вылетающие из его выхлопной трубы в тихий вечерний воздух. Солнце озаряет скалистые склоны самых высоких гор. На вид они старые и седые, и тем не менее это юные горы, все еще растущие, все еще поигрывающие мускулами, как озорные подростки, — чтобы лишний раз напомнить людям, живущим в этих горах, о человеческой хрупкости и недолговечности.
В кустах за моей спиной раздается какой-то шум. Звук тихий, похожий на негромкий смех. Я тут же настораживаюсь. Именно в такие моменты, когда заказ уже почти выполнен и заказчик готов к следующей, последней встрече, усиливается опасность двойной игры и предательства. У моих клиентов нет при себе ни рекомендательных писем, ни послужных списков, ни паспортов, ни удостоверений личности. Всегда есть риск, что они окажутся не теми, за кого себя выдают. В моем мире очень многое зависит от доверия, основанного на чутье.
И потом, есть еще и выходец из тени.
Я крадучись подбираюсь к рюкзаку и достаю из наружного кармана свой «Вальтер П-5». Это штатное оружие полиции в Нидерландах. Большим пальцем взвожу курок и, пригнувшись, двигаюсь в сторону разрушенного здания, посреди которого растет каштан. Ветви усыпаны шипастыми сферами. Урожай каштанов нынче будет богатый.
Я уже близок к концу земного пути. Если их тут окажется сотня — а то, что это будет целая бригада карабинеров, а не два-три человека, куда более вероятно, таков уж итальянский стиль работы, — я обязательно заберу некоторых из них с собой в странствие через Стикс. Но если их всего несколько и это не итальянцы, а англичане, американцы, голландцы или русские, тогда у меня еще есть шанс: их обучают в школах, по методике их спецслужб. Я прошел обучение на улицах. Ну а если это выходец из тени, тогда сценарий, опять же, будет иным.
Не могу поверить, что он отыскал меня здесь. На выезде из города, в долине, на горных дорогах за мной не было хвоста. Дороги здесь извиваются, как змеи, и на каждом вираже я смотрел вниз, туда, откуда приехал. Там не было ничего — никакого синего «пежо», даже никакого мотоплуга.
Звуков, производимых людьми, не слышно. Я сейчас слышу все, что звучит. Громкое, многоголосое бормотание сверчков, шорох ящериц, будто бы усиленный стереонаушниками. Я могу точно указать источник каждого звука. Самый громкий — это мой пульс.
Я медленно продвигаюсь вперед. Передо мной стена с зазубренным краем. Я проверяю ее на предмет шатких камней, веток, которые могут треснуть под ногой, птиц, которые могут выдать мое присутствие.
И тут я снова слышу приглушенные голоса. Говорят по-итальянски. Слов я не понимаю, но распознаю интонации. Ответа нет. Явно был отдан приказ.
Если я доберусь до туннеля, я буду в безопасности, пока не появятся собаки. Смотрю на солнце. Если они не захватили собак сразу — так, на всякий случай, — до тех пор уже стемнеет и я смогу ускользнуть.
Проем в стене. За ним — завеса ветвей каштана. Решаю рискнуть, глянуть одним глазком, и ползу вперед на коленях, медленно, как не до конца раскаявшийся грешник. Ничего не вижу. Никакого движения. Никаких оливковых бронежилетов, темной формы или блестящих фуражек. И вот мне удается приблизить лицо к проему, откуда лучше видно внутреннюю часть здания и ствол каштана.
Земля возле дерева заросла травкой. Можно подумать, на ней паслись овцы и кто-то ее поливал, такая она короткая и сочная. Такой оазис среди мертвой каменной пустыни.
Опять звучит голос. Похоже, он доносится прямо из-под проема. Просовывать голову между камнями было бы верхом глупости. Вместо этого я привстаю и, проверив, что ни слева, ни справа никого нет, заглядываю вниз.
Двое любовников на траве. Она лежит на зеленом ковре из травы и листьев, юбка задрана на талию, ноги разведены. Так близко, что мне видны мягкое скругление ее живота и мохнатый черный треугольник. Он стоит в метре от нее и снимает брюки. Бросает их на землю рядом с ее сорочкой и трусиками. Стягивает трусы, спускает вниз, подбрасывает рывком стопы и ловит. Девушка смотрит и тихо смеется. Он опускается на нее, она обхватывает его руками за пояс, отводит кверху рубашку, тянет его вниз. Его белые ягодицы кажутся еще белее рядом с загорелыми ногами и поясницей. Он начинает покачиваться из стороны в сторону.
Ничего вокруг для них не существует — ни дерева с колючими плодами, символами мелких грехов, ни птиц, взбудораженных их присутствием, ни шебуршащих ящериц, ни стрекочущих кузнечиков и цикад. Вернись в этот миг весь гарнизон замка из крестового похода, они бы и ухом не повели.
Я отползаю от стены. Я не вуайерист. Не так я подстегиваю эмоции и услаждаю чувства.
Кажется, это Леонардо да Винчи сказал — попав в самую точку, — что человечество вымерло бы, если бы мы могли видеть себя во время любовного акта. Любовники, предающиеся плотским утехам, — зрелище неаппетитное. Нет ничего красивого в подпрыгивающих ягодицах и распяленных ляжках. Животная настойчивость страсти — это не красиво, это абсурдно.
Единственное, что в сексе красиво, это то, что, пока он длится, тебе кажется, что ты сам творишь свой мир. Эти двое убеждены, что стоят на пороге своего Армагеддона, своего последнего заката, своей личной нирваны.
Вот в чем главный порок секса. В это время человек чувствует себя совершенно неуязвимым, полностью всесильным, правящим судьбами мира. Но никому не дано повелевать судьбами мира. Мир можно лишь изменять. Многие этого не понимают. Они спят крепким сном, убаюканные политиками и олигархами, хранителями закона и крючкотворами, телеведущими и звездами сериалов, победителями лотерей и глашатаями веры: любой веры, в любых богов — доллар, фунт или иену, кокаин или кредитную карточку. Большинство тех, кто чувствует в себе силы, не прилагает никакого усилия к тому, чтобы испробовать их на деле.
Но я не из тех, кто видит сны о власти и ждет своего часа. И моя клиентка — не из тех. Мы не можем править судьбами мира. Мы можем их изменять. Мы не участвуем в заговоре всеобщего сна. Хотя я согласен: изменять — значит косвенным образом править.
Теперь слышны другие голоса, из другой части развалин. Любовники закончили свое дело, поцеловались и теперь не спеша одеваются. Появляется, держась за руки, другая пара. Они знакомы, они заводят разговор — легковесный, но негромкий.
Я снова большим пальцем снимаю курок с боевого взвода, опускаю пистолет в карман, быстро добираюсь до рюкзака, хватаю его и спешу к туннелю. Взгляд на замковые ворота — видно, что прутья раздвинули еще сильнее. У решетки, в укромном месте под кустом, лежит гидравлический автомобильный домкрат.
Я успеваю выбраться из замка и сесть в «ситроен» до того, как четверо романтиков появляются со стороны главных ворот, — они идут крадучись, боятся, что увидят какую-нибудь знакомую машину.
— Добрый день, — вежливо здороваюсь я по-английски.
