— Я хочу жить здесь. С тобой, — говорит она без экивоков. — Хочу здесь жить и заботиться о тебе.
Я не отвечаю. Вдруг приходит нестерпимая боль. Ее желание — теперь и мое желание, и мне страшно хочется, чтобы будущее было именно таким, чтобы в нем было место для Клары.
Но чертов выходец из тени, который отказывается переходить к действию, перечеркивает все это. Если бы только он бросил свою реплику, сделал свой шаг, можно было бы все уладить. Если он намерен меня шантажировать, ну и пускай: я ему заплачу. А потом выслежу его и убью. Все будет обставлено как несчастный случай, как самоубийство.
Кларе сейчас нельзя перешагивать вместе со мной через границу между прошлым и будущим, как бы мне ни хотелось забрать ее с собой. Я выбрал свою игру, я составил свод правил, по которым живу, и их нельзя нарушать, от них нельзя отклоняться, мне нечем сейчас подкупить богинь судьбы. Я, как Фауст, попался в свои собственные силки.
— Пойдем со мной, — зову я после долгой паузы.
Она хочет поставить вино на стол.
— Возьми его с собой.
Наверное, синьора Праска была права. Этой лоджией нужно с кем-то поделиться. Я веду Клару по коридору, мимо первой спальни. Она заглядывает туда и останавливает меня, тянет внутрь.
— Нет. Не сейчас. На это будет время…
Это ложь. Я в силках обстоятельств, и, глядя в ее лицо в лунном свете, я отчетливо понимаю, что будущее не имеет вариантов. Оно столь же неизменно, как и прошлое, столь же неотвратимо и предсказуемо, как рассвет.
— Ты живешь такой… vita spartana[105].
Я смотрю на жесткую постель, на бамбуковый стул и комод из соснового дерева. В тусклом свете луны, просачивающемся в щели ставен, комната выглядит почти зловещей.
— Да. Не люблю финтифлюшек.
— Но такой кровати нам с тобой хватит. Нам вдвоем.
— Пойдем со мной, — повторяю я, и мы вдвоем поднимаемся по коротенькой лестнице на лоджию.
Клара останавливается у железного стола и осматривается. Город почти не движется, но звучит. Еще нет и одиннадцати, машины рывками продвигаются по узким улицам, в некоторых домах в отдалении еще горит свет. Но не слышно ни музыки, ни человеческих голосов.
— Отсюда видно ту долину. Если утром прошел дождь, то на закате можно рассмотреть абсолютно все — замок, предгорья и горы, деревни. Почти что до… — я осекаюсь, но теперь уже поздно, фраза уже сложилась у меня в голове, и Клара знает, что должно прозвучать: —…до нашей долины.
Она поднимает глаза к куполу с нарисованным небом — он слегка освещен, звезды мерцают.
— Ты нарисовал это небо?
— Нет. Ему много веков.
— Здесь, — отвечает она, — нам всем много веков.
А потом от холма у собора, с верхних ступеней мраморной лестницы, до нас долетают текучие звуки флейты. Грустная музыка плывет в воздухе, будто исходит не с пьяццы перед собором Святого Сильвестра, а из пустых провалов давно забытого прошлого. Он сейчас не уличный музыкант, он менестрель, играющий при дворе времени, волшебник, чья мелодия может оплести вас чарами любопытства и остановить стрелки часов.
Клара целует меня и шепчет, что хочет в постель, но я останавливаю ее. Уже поздно, спина у меня обгорела, говорю я. Мы дважды сегодня занимались любовью, продолжаю я, сначала в озере, а потом когда допили шампанское — и груди ее были липкими от него. Я напоминаю, что завтра ей на занятия. В другой раз. Так что она допивает вино и ставит бокал на железный столик. Мы спускаемся вниз, проходим по коридору, через гостиную, через входную дверь. Клара чуть не забыла свои картинки, пришлось ей напомнить. Она не хочет брать. Всегда ведь можно посмотреть на них и здесь, но я настаиваю. Я провожаю ее до Пьяцца дель Дуомо — она помахивает сумкой, в которой лежат мои рисунки и ее будущее.
— Когда увидимся?
— В субботу.
— А как ты позвонишь?..
— Найдешь ко мне дорогу?
Она лучезарно улыбается. Ей кажется, что она взломала мою дверь, взяла штурмом мои укрепления, перекинула мост через ров моей скрытности.
— Да, — отвечает она многозначительно.
— Хорошо. В десять.
Она легко целует меня в губы.
— Buona notte, il Signor Edmund Farfalla[106].
— Спокойной ночи, Клара, дорогая, — отзываюсь я и смотрю, как она уходит — походка легкая, юная, беззаботная. На углу Виа Ровиано она поворачивает налево, еще раз махнув мне, прежде чем исчезнуть.
Солнце било в окно, когда синьора Праска разбудила меня, вежливо постучав в дверь и тихо окликнув меня по имени. Я с усилием сел, потому что спина болела, а глаза ломило от усталости. Я ненароком задремал на диванчике в гостиной и провел на нем беспокойную ночь, во сне ворочался и потянул спину. Голова, впрочем, была ясной: я никогда не позволяю себе выпить лишнего. Посмотрел на наручные часы. Чуть больше девяти. Я уже много лет не вставал так поздно и мимоходом подумал, что так оно, наверное, и полагается на пенсии.
— Un momenta, signora![107] — выкрикнул я, оправляя одежду, пальцами приглаживая волосы, и, глядясь в стекло одной из картин вместо зеркала, попытался придать себе менее встрепанный, более добропорядочный вид. Синьора Праска знает, что я художник, но даже представители богемы не должны переходить границ: она сама мне это как-то сказала.
Я отпер дверь. Она стояла спиной к дверям, будто ожидая, что я предстану перед ней в пижаме или, еще чего доброго, и вовсе почти голышом. Судя по всему, такое уже случалось с ее бывшим жильцом Лотарио.
— Buon giorno, signora[108], — поздоровался я.
Скосив глаза с жеманством, которое было бы больше к лицу невинной девушке, она убедилась, что я полностью одет, тут же развернулась ко мне лицом и протянула руку, в которой крепко держала конверт.
— La posta?[109] — удивился я. — Так рано?
Она затрясла головой.
— No! La posta[110]…
Свободная рука слегка покачалась в воздухе, отметая мой вопрос. Почту обычно приносили не раньше десяти. Кроме того, она никогда не таскала письма мне под дверь.
— Un appunto[111].
— Grazie, signora[112], — поблагодарил я, продолжая удивляться, чего это она залезла под самую крышу.
Она чуть наклонила голову на манер горничной и двинулась к двери.
На конверте не было ни марки, ни адреса, лишь одна строчка аккуратным наклонным почерком — «Signor E. Farfalla». Рука была незнакомая, но инициал сбил меня с толку. Может, это от Клары. Может, от выходца из тени…
При мысли о нем вся морока неспокойного сна снова хлынула в мозг. Я надорвал конверт, не позаботившись проверить содержимое. Письмо было написано на плотной, качественной кремовой бумаге. На единственном листке, аккуратно и четко сложенном пополам, стоял замысловатый водяной знак.
