резко упал на сторону. Быстрая очередь, щелчки от выстрелов, треск крошащегося дерева. Больше ничего. День продолжал звучать как ни в чем не бывало.
Вальтер выстрелил словно бы вне зависимости от каких-либо моих действий. Выходец из тени пригнулся, будто заранее увидел летящую в него пулю, вскинул свой пистолет и дал еще одну короткую очередь — я услышал стук отработанных гильз и потрескивание ствола, но не собственно звуки выстрелов.
Перекатившись по ступеням, я раскинул ноги, обернулся к нему и выстрелил снова. Дважды. Первая пуля разнесла лобовое стекло «фиата», другая — я видел — вошла в заднюю дверцу у самой ноги выходца из тени. Он покачнулся и на миг потерял равновесие. Я перекатился обратно.
Теперь площадь наполняли крики — люди верещали и взвизгивали, метались в разные стороны. Шатер кукловода перевернули, он барахтался внутри.
Поверх этой панической какофонии я услышал за собой звук. Обернуться на него я не мог. В данных обстоятельствах это было бы сверхъестественной глупостью. Звук раздавался не совсем близко, но и не слишком далеко. Тихий, подобный шелесту листьев на ветру.
Это не мог быть сообщник, потому что на лице у выходца из тени отражалась смесь страха с недоумением.
Он сделал два быстрых шага влево, чтобы изменить сектор обстрела, и снова открыл огонь. Пули отскакивали от ступеней совсем рядом, отколотые кусочки мрамора впивались в икры.
Я выстрелил снова. Он выронил оружие и упал на колени, слегка завалившись вперед. Я быстро, но тщательно прицелился. Теперь он мало чем отличался для меня от купы камыша над озером — там, высоко, рядом с pagliara. На долю секунды показалось, что его окружают не улица, собор и припаркованные машины, но дубовые и каштановые горные рощи, чистый воздух высот.
Я не стал стрелять в голову. Мне нужно было узнать, кто это, а пуля, пущенная в череп, снесет половину лица. Я прицелился в шею, а вальтер довершил остальное. От удара пули он отшатнулся назад, рука метнулась к горлу, потом упала. Он привалился к «фиату» и сполз на землю.
Наступило молчание. Даже шум движения, казалось, утих, город затаил дыхание.
Пригибаясь к земле, я подбежал к нему, осмотрелся. Все лежали на земле, кроме кукловода, который как раз выползал из-под поверженного шатра. Я встал на колени рядом с выходцем из тени.
Его рука судорожно подергивалась. По левой стороне груди расплылось неопрятное алое месиво. На рубашке зияло отверстие с рваными краями. Пуля, наполненная ртутью, сделала свое дело. По шее потоком лилась кровь, стекавшая на спину пиджака. Голова упала на грудь. Бок «фиата» тоже был забрызган кровью, которая струйками ползла вниз, как плохо наложенная эмалевая краска.
Я быстро обыскал карманы пиджака: ничего, ни бумажника, ни паспорта.
Я схватил выходца за подбородок, приподнял голову. В смерти она весила немного. Арбузы у Роберто тяжелее.
Я не знал его в лицо, но было в нем нечто, от меня ускользавшее. Может быть, подумал я, он просто похож на всех выходцев из тени, которых я видел или присутствие которых ощущал в своей жизни, потому и кажется знакомым. Я отпустил голову, она упала. Свесилась на сторону. Правая щека судорожно подергивалась. На пальцах у меня была кровь, и я быстренько вытер их о плечо его пиджака.
Тут меня осенило: он американец, а американцы носят бумажники в задних карманах брюк. Я чуть сдвинул его на сторону, ощупал снизу, отыскал пуговицу, раскрыл карман. Там оказался бумажник, в него был вложен паспорт с гербом Соединенных Штатов на обложке. Я перелистал страницы.
Теперь я знал, кто этот выходец из тени. И знал, где раньше я слышал его голос.
Рядом с ним на дороге лежал «Сочими-821», ствол его был удлинен за счет пламегасителя. При падении прицел сбился на сторону. Металл пятнали крупные сгустки запекшейся крови, но сквозь них явственно читалась последняя строка надписи: «И всякий Умри».
Я подошел и хотел было поднять оружие. Может, в этом и состояло предсмертное желание выходца из тени — чтобы я оставил на его пистолете свои отпечатки. Я не стал к нему прикасаться. Я долго смотрел на него из самого сердца беззвучной тьмы, которая образовалась внутри. Мой мозг заполняла одна- единственная мысль: мое последнее изделие не прошло испытания, не выполнило своей задачи.
Туристы все еще не поднимались. Все лежали ничком. Потом послышался детский голос — визгливый от непонимания и страха. Я не разобрал слов, но этот голос разом вернул меня к действительности.
Я побежал обратно ко входу в собор. Центральная дверь была расщеплена пулями «Сочими», на древнем дереве ярко блестели места свежих расколов; дверь была раскрыта, и перед ней лежала какая-та черная куча.
Падре Бенедетто скорчился на боку в позе зародыша, руки его были прижаты к животу. Между пальцами свисал кусок окровавленной плоти. Дыхание было быстрым, поверхностным, словно он пытался второпях распробовать последний глоток арманьяка. По остекленевшим глазам я видел, что он лишь наполовину в сознании.
Когда я положил ему руку на плечо, он дернулся, но я принял это за знак приятия, а не гнева. В такие моменты нет места для неблагоприятных трактовок.
— Бенедетто, — прошептал я. Или, может быть, «Benedicte». Я так никогда и не понял окончательно.
Разрывая воздух, взвыли сирены, издалека, все ближе, и со стороны Корсо Федерико II послышался топот бегущих ног. Туристы зашевелились. Я выстрелил еще раз, в воздух. Вдалеке раздались крики, топот смолк. Туристы вновь попадали на землю. Ребенок пронзительно взвизгнул, точно крыса, над которой захлопнулась мышеловка.
Я помчался по улице, перепрыгивая через распростертые тела тех, кто лежал на тротуаре, кубарем скатился по мраморным ступеням и помчался в ту часть города, где жил.
Царапины на голенях и ляжках, оставленные раскрошившимся камнем, оказались поверхностными: их понадобилось лишь смазать «Гермоленом» и заклеить пластырем. Я достал из шкафа в спальне видавшую виды дорожную сумку и произвел последний осмотр помещения. Пепел в очаге растолчен на мельчайшие частицы. Ни один судебный эксперт не сложит их вместе. Я поглядел на себя в зеркало. Бородка смотрелась неплохо, с ней вполне вязались аккуратный пиджак, начисто протертые очки и ловко надетая фетровая шляпа.
По пути к выходу я бросил взгляд наверх, в лестничный проем, ведущий на лоджию. Все, что я разглядел, — это тусклое золото звезд на небесном куполе.
Я знал заранее, что выбраться из города будет непросто: итальянцы — мастера перекрывать пути отхода. Через двадцать минут после перестрелки на всех дорогах уже будут стоять посты. Я дошел до Пьяцца Конка-Доро, прихрамывая, чтобы вспомнить, как это делается, и вытащил из фонтана первый попавшийся велосипед. Он был не из облегченных шоссейных моделей и не из дорогих горных машин: просто старомодная черная рабочая лошадка. Я прикрепил сумку к рулю и, медленно, по-стариковски закинув ногу на седло, бросил последний взгляд на бар. Столики стояли у двери — водители опередили владельца, заняв припаркованными машинами всю тень под деревьями, — и за одним из столиков сидели Висконти и Мило. Они окинули меня скользящим взглядом, но не признали.
Следуя маршруту отхода, который я предусмотрительно разведал заранее, по улочкам и проулкам городских задворок, я выехал за городскую черту и, никуда не торопясь, покатил по дорожкам, тропкам и проселкам к деревне километрах в пятнадцати от города, где, как мне было известно, останавливались междугородние автобусы, переваливая через горы на пути к автостраде.
Автобус на Рим был пуст больше чем наполовину. Я поднялся в салон, купил билет и сел в самом хвосте. Даже здесь, на значительном удалении от города, карабинеры были подняты по тревоге — у входной двери стояли два офицера, оглядывая всех, кто садился в автобус; некоторым они задавали вопросы. На меня не обратили никакого внимания. Двери захлопнулись с шипением, водитель включил первую скорость. К четырем часам вечера автобус уже миновал первый подгорный туннель на автостраде. В шесть я был в Риме.
Я прошел короткое расстояние от Пьяцца делла Репубблика до станции метро на Пьяцца дель Чинквеченто, доехал до Пьяцца дель Партиджана и там пересел на пригородный поезд до Фиумичино. В
