меньше, чем на главной лестнице. Пока лет двадцать тому назад здание не разделили на квартиры, всякий, кто входил через парадную дверь — а входили все, за вычетом мастеровых и торговцев, — обязательно совершал паломничество на самый верх. Ибо наверху этого пролета расположен венец итальянской архитектуры — восьмиугольная лоджия.
Я поставил здесь выкованные из железа стул и стол, покрашенные белой краской. И всё. Ни единой подушки. Здесь даже нет электричества. На низкой деревянной полке у внешней стены стоит масляная лампа.
Синьора Праска время от времени причитает — как это у меня совсем не бывает гостей, некому полюбоваться лоджией и видом с нее, не с кем встретить утреннюю и вечернюю зарю, не с кем ощутить дуновение летнего ветерка и проследить восход над долиной блистающей зимней Венеры.
Лоджия — моя, она мне дороже любого захожего гостя. Это мое самое укромное место, куда укромнее, чем вся остальная квартира. Отсюда я обозреваю долину и горы и думаю при этом про Рескина и Байрона, про Шелли и Уолпола, про Китса и Бекфорда.
Если сесть в самой середине, под куполом, тебя не увидят ни снизу, ни с соседних зданий. Могут увидеть с крыши или с парапета на фасаде собора, что стоит выше на склоне холма, но по ночам он заперт, а стены — неприступнее тюремных. Башни там нет, и вскарабкаться на это здание сможет лишь самый отчаянный храбрец.
Внутренняя часть купола расписана — очень странная фреска, которой, по моим понятиям, никак не меньше трехсот лет. На ней изображен окоём — вершины гор и фасад собора, время их не изменило. Выше яркой лазурью написано небо, усеянное позолоченными звездами. Местами краска поблекла и облупилась, но в целом фреска в неплохом состоянии. Распознать звезды я не могу — думаю, это либо фантазия художника, либо некий набор символов, разгадывать смысл которого — безнадежное занятие. У меня слишком мало времени, мне некогда рыться в истории. Довольно того, что я хоть немного помогаю ей обретать будущие контуры.
Я редко выхожу из дома в середине дня. И не потому, что изо всех сил стараюсь сойти за местного. «Бешеные псы и англичане» Ноэла Кауарда[19] — это уж точно не про меня. Я не прикидываюсь ни англичанином, ни французом, ни немцем, ни швейцарцем, ни американцем, ни канадцем, ни южноафриканцем. Вообще никем. Синьора Праска (да и остальные мои знакомые) принимают меня за англичанина, потому что я говорю по-английски и получаю письма на английском языке. Я слушаю Всемирную службу Би-би-си — до них порой доносится бормотание моего транзисторного приемника. Кроме того, я слегка и безобидно чудаковат — рисую бабочек, редко принимаю гостей, вообще живу очень скрытно. Англичане не выходят на улицу в середине дня. В глазах местных жителей я могу быть только англичанином. Я не хочу развеивать их убеждения.
У меня есть целый ряд причин оставаться дома в удобные мне часы.
Во-первых, днем удобнее работать. Всякий производимый мною шум покрывают дневные звуки города. Всякий случайный запах затеряется среди автомобильных выхлопов и кухонных ароматов. Мне лучше работается при дневном, а не при искусственном свете. Мне нужно видеть, что я делаю, причем видеть во всех подробностях. Одно из преимуществ Италии — длинный световой день.
Во-вторых, днем на улицах очень людно. В толпе — уж я-то это прекрасно знаю — проще всего спрятаться; впрочем, прятаться в ней удобно не только мне, но и тем, кто прячется от меня, чтобы наблюдать за мной, проявлять ко мне интерес, пытаться понять, чем я занят.
Так что я люблю быть в толпе, только когда это дает мне преимущества. Для меня толпа что джунгли для леопарда. Естественное место обитания, где совершенно безопасно или чрезвычайно опасно, в зависимости от состояния, положения, чутья. Передвигаясь в толпе, я должен постоянно быть настороже, постоянно остерегаться. От такой бдительности быстро устаешь. А момент, когда у тебя ослабло внимание, есть момент наивысшей опасности. Именно тогда леопард и становится добычей охотника.
В-третьих, если кто решит ограбить мою квартиру, он, скорее всего, пойдет на дело под прикрытием дня.
Квартира моя неприступна — грабить ее ночью по меньшей мере неудобно, а точнее, чрезвычайно опасно. Ни один грабитель, будь он даже малограмотным новичком-самоучкой, не станет ползать по хлипкой черепице, волоча за собой семиметровую лестницу, которую придется потом перекидывать через зазор между крышами на пятнадцатиметровой высоте и как-то по ней ползти, — и все ради нескольких безделушек, пары-тройки наручных часов и телевизора.
Нет, нормальный грабитель придет днем, под предлогом, что ему нужно снять показания счетчика, провести перепись населения, обновить медицинскую страховку, проверить состояние здания. Даже в этом случае ему придется нелегко: надо будет как-то преодолеть двор, миновать бдительную синьору Праску, которая работает консьержкой еще с довоенных времен и давно выучила все эти приемчики, а потом вскрыть дверь в мою квартиру. Она заперта на два мощных врезных замка и сделана из досок трехсантиметровой толщины. С внутренней стороны я прибил семь пластин калиброванной стали.
Обычный взломщик так и так зря потеряет время. Часы я обычно ношу на руке, растительное существование созерцателя дурацких викторин и буферов миланских домохозяек — это не мое, поэтому у меня нет телевизора, у меня есть только проигрыватель компакт-дисков и транзисторный радиоприемник, а эти вещи не в цене среди итальянских Фейгинов.
Я боюсь другого — более искушенного взломщика. Он не станет похищать у меня никаких материальных ценностей. Он придет за знанием, знанием, которое можно перепродать выгоднее, чем ворованную брошку или «ролекс ойстер». Далеко не каждому в наше время нужны дорогие часы, но все гоняются за информацией.
В-четвертых, днем в квартире очень хорошо. В окна задувает легкий ветерок, солнце неуклонно движется по плиткам пола, исчезает, снова заглядывает внутрь через окна в противоположной стене. Кровельные черепицы потрескивают на жаре, по подоконникам бегают ящерки. Ласточки перекликаются и попискивают в гнездах под застрехой, с акробатической точностью влетая в свои круглые глиняные жилища, будто скользя по невидимой проволоке. Окрестности меняются с изменением света: рассветный туман, пронзительный утренний свет, полуденная и послеполуденная дымка, алая пелена заката, первые проблески огней в горных деревушках.
В глубине души я романтик. Я этого не отрицаю. С моим пристрастием к причудливому, с моим преклонением перед точностью, с моим вниманием к деталям и любовью к природе я мог бы стать поэтом, одним из негласных законодателей мира. Я, конечно же, и так негласный законодатель, но после окончания школы я не написал ни единой строчки. Хотя мои достижения несколько раз получили огласку, настоящее мое имя так и не было раскрыто.
И наконец, пока я у себя в квартире, я полный хозяин своей судьбы. Меня может застать врасплох землетрясение — в этой части Италии они случаются. Я могу задохнуться от избытка бензиновых выхлопов. Во время летней грозы в меня может попасть молния — нет места лучше, чем наша лоджия, чтобы наблюдать за поединками богов, — или на меня может свалиться обломок разбившегося самолета. Это в порядке вещей. Никто не застрахован от таких случайностей.
От чего я здесь застрахован — так это от предсказуемых опасностей, от тех рисков, которые можно заранее оценить, проанализировать и предотвратить: от человеческих злоумышлений.
Рано утром я выхожу из дому. Vialetto хранит в себе ночь еще полчаса после того, как рассветет. На Виа Черезио я поворачиваю налево и дохожу до пересечения с Виа де Барди. Останавливаюсь напротив старого дома, самого старого в городе, если верить синьоре Праске. Под самой крышей видна десятисантиметровая трещина — след времени, сотрясения дальних вулканов и вибрации, вызванной грузовиками на Виале Фарнезе. В этой трещине обитает колония летучих мышей, многие тысячи. Стоя в рассветный час на перекрестке, я смотрю, как они возвращаются домой и думаю о Д. Г. Лоуренсе и его pipistrello[20]. Он был прав. Летучие мыши не летают, а скорее мерцают, вычерчивая в воздухе неврастенические параболы.
Иногда, при первом свете дня, я прохожу по Виа Бреньо, пересекаю Виале Фарнезе и захожу в парк Сопротивления 8 сентября. Пинии и тополя тихо перешептываются под первым ветерком, долетающим из долины. Воробьи скачут по аллеям и подбирают крошки, оставленные вчерашними посетителями.
